Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

Объявление на 1863 год имело большой успех, то есть возбудило литературные

толки, большею частию враждебные. Живописное выражение об "кнутике

рутинного либерализма" было подхвачено мелкими журналами, понявшими, что

речь идет об них.

Следующий год, 1863-й, был важною эпохою в нашем общественном

развитии. В начале января вспыхнуло польское восстание и привело наше

общество в великое смущение, разрешившееся крутым поворотом некоторых

мнений. <...>

Петербургская литература с самого начала восстания почти сплошь

молчала, или потому, что не знала что говорить, или даже потому, что со своих

отвлеченных точек зрения готова была даже прямо сочувствовать притязаниям

восставших. Это молчание очень раздражало московских патриотов и людей, настроенных патриотически, в правительственных сферах. Они чувствовали, что в

обществе существует настроение, враждебное государственным интересам той

минуты, и справедливо питали гнев против такого настроения. Этот гнев должен

200

был обрушиться на первое такое явление, которое достаточно ясно обнаруживало

бы тайные чувства, выражаемые пока одним молчанием. Он и обрушился, но по

недоразумению упал не на виновных: неожиданная кара поразила журнал

"Время".

Нужно прямо сознаться, что этот журнал дурно исполнял обязанности,

предлежавшие тогда всякому журналу, а особенно патриотическому. "Время"

1863 было замечательно интересно в литературном отношении; книжки были не

только очень толсты, но и очень разнообразны и наполнены хорошими вещами.

Но о польском вопросе ничего не было написано. Первою статьею об этом деле

была моя статья "Роковой вопрос" в апрельской книжке, и она-то была понята

превратно и повела к закрытию журнала.

Разумеется, ни у братьев Достоевских, ни у меня не было и тени

полонофильства или желания сказать что-нибудь неприятное правительству. <...>

{49}

Достоевские оба были сначала очень довольны моею статьею и хвалились

ею. В сущности, она была продолжением того дела, которым мы вообще

занимались, то есть возведением вопросов в общую и отвлеченную формулу. Но

жизнь со своими конкретными чувствами и фактами шла так горячо, что на этот

раз не потерпела отвлеченности. Эта несчастная статья в этом отношении, конечно, была очень дурно написана. После запрещения журнала Федор

Михайлович слегка попрекнул меня за сухость и отвлеченность изложения, и

меня тогда слегка обидело такое замечание; но теперь охотно признаю его

справедливость. <...>

Когда разнеслись слухи, что журналу угрожает опасность, мы не вдруг

могли этому поверить, - совесть у нас была совершенно чиста. Когда слухи стали

настойчивее, мы только задумывали писать объяснения и возражения в

следующей книжке "Времени". Но наконец оказалось, что нельзя терять ни

одного дня, и тогда Федор Михайлович составил небольшую заметку об этом

деле, чтобы тотчас же напечатать ее в "Петербургских ведомостях". Заметка была

принята, набрана, но - цензор уже не решился ее пропустить {50}.

Цензура не пропустила этой статьи, потому что было уже известно, что

дело доведено до государя и что журнал положено закрыть. Мы были признаны

виноватыми, и нам не позволялось оправдываться. Журнал был закрыт без всяких

условий, навсегда. Понятно, что чем грубее была ошибка, тем неудобнее было, после строгой меры, раскрывать, что мера была принята по недоразумению. Со

своей стороны я делал все, что можно и что мне советовали. Я тотчас написал М.

Н. Каткову и И. С. Аксакову, составил объяснительную записку для министра

внутренних дел и предполагал подать просьбу государю. Ничего не удавалось, ничего не действовало. И М. Н. Катков и И. С. Аксаков отозвались сейчас же и

принялись действовать с великим усердием. Нужно было печатно объяснить

недоразумение. Но ни тому, ни другому цензура не пропускала ни строчки по

этому делу; приходилось обращаться к министру и настаивать у него. Я написал

большую статью для "Дня" - она не была пропущена. О просьбе государю я

советовался с покойным А. В. Никитенко и предполагал подать ее через него.

201

После нескольких совещаний он дал мне решительный совет отказаться от этого

намерения.

Положение наше было не только в высшей степени досадно, но отчасти и

тяжело. Несколько времени я предполагал, что меня вышлют куда-нибудь из

Петербурга. Все работавшие в журнале потеряли место для своих работ, а

редактор имел перед собою прекращение дела, на которое им возлагались

большие расчеты. Но, несмотря на все это, нельзя сказать, чтобы мы горевали.

Никто не унывал, и все готовы были смотреть на это происшествие только как на

один из крупных случаев обыкновенных литературных превратностей. До сих пор

дело у нас шло очень весело и успешно; поэтому мы рассчитывали, что и вперед

мы успеем еще десять раз поднять его и добиться еще лучших результатов. Гром, который поднялся в литературных кружках и в обществе, представлял и свою

выгодную сторону - распространение нашей известности в публике. Этим

утешениям и надеждам, однако же, далеко не суждено было сбыться в таких

размерах, как мы предполагали.

Решительный поворот делу дала наконец заметка, помещенная в "Русском

вестнике". Редакция "Московских ведомостей", чувствуя себя в некоторой мере

виноватою, усиленно хлопотала о том, чтобы помочь беде, и после всяческих

настояний у министра П. А. Валуева добилась наконец того, что ей, но только ей

одной, дана была возможность объяснить возникшую путаницу. Это объяснение