Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

дверей большая русская печь. За нею помещалась постель Федора Михайловича, столик и, вместо комода, простой дощатый ящик. Все это спальное помещение

отделялось от прочего ситцевою перегородкою. За перегородкой в главном

помещении стоял стол, маленькое в раме зеркальце. На окнах красовались горшки

с геранью и были занавески, вероятно когда-то красные. Вся комната была

закопчена и так темна, что вечером с сальною свечою - стеариновые тогда были

большою роскошью, а освещения керосином еще не существовало - я еле-еле мог

читать. Как при таком освещении Федор Михайлович писал ночи напролет,

решительно не понимаю. Была еще приятная особенность его жилья: тараканы

стаями бегали по столу, стенам и кровати, а летом особенно блохи не давали

покоя, как это бывает во всех песчаных местностях.

С каждым днем мы ближе и ближе сходились с Федором Михайловичем.

Он стал все чаще и чаще заходить ко мне во всякое время дня, насколько

позволяла его солдатская и моя чиновничья служба, зачастую обедал у меня, но

особенно любил заходить вечерком пить чай - бесконечные стаканы - и курить

мой "Бостанжогло" (тогдашняя табачная фирма) из длинного чубука. Сам же он

обыкновенно, как и большинство в России, курил "Жукова". Но часто и это ему

было не по карману, и он тогда примешивал самую простую махорку, от которой

после каждого визита моего к нему у меня адски болела голова. <...> Развлечений в Семипалатинске не было никаких. За два года моего

пребывания туда не заглянул ни один проезжий музыкант, да и фортепьяно было

только одно в городе, как редкость. Не было даже и примитивных развлечений, хотя бы вроде балагана или фокусника. Раз, помню, писаря батальона устроили в

манеже представление, играли какую-то пьесу. Достоевский помогал им

советами, повел и меня смотреть. <...>

По мере сближения с Достоевским все теснее, отношения наши стали

самые простые и безыскусственные, - двери мои для него всегда были открыты, днем и ночью. Часто, возвращаясь домой со службы, я заставал у себя

Достоевского, пришедшего уже ранее меня или с учения, или из полковой

канцелярии, в которой он исполнял разные канцелярские работы. Расстегнув

шинель, с чубуком во рту, он шагал по комнате, часто разговаривая сам с собою, так как в голове у него вечно рождалось нечто новое. Как сейчас вижу его в одну

из таких минут; в это время он задумал писать "Дядюшкин сон" и "Село

165

Степанчиково" (см. письмо Майкову) {Сборник Н. Н. Страхова {1}. (Прим. А. Е.

Врангеля.)}. Он был в заразительно веселом настроении, хохотал и рассказывал

мне приключения дядюшки, распевал какие-то отрывки из оперы, но, увидав

внесенную моим Адамом янтарную стерляжью уху, стал тормошить Адама,

чтобы он скорее давал есть. <...>

Федор Михайлович очень любил читать Гоголя и Виктора Гюго <...>.

Когда Федор Михайлович был в хорошем расположении духа, он любил

декламировать, особенно Пушкина; любимые его стихи были "Пир Клеопатры"

("Египетские ночи"). Лицо его при этом сияло, глаза горели.

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир;

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир!

Как-то вдохновенно и торжественно звучал голос Достоевского в такие

минуты. <...>

Но вернемся к дорогому Федору Михайловичу, которого я от души уже в

то время полюбил; а как высоко я его ценил, лучшим подтверждением могут

служить сохранившиеся до сих пор мои письма к родным из Сибири. Вот что я

читаю в одном из них, помеченном вторым апреля, Семипалатинск: "Судьба

сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и умственным

качествам; это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим

обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня. С ним я занимаюсь

ежедневно, и теперь будем переводить философию Гегеля и "Психию" Каруса. Он

человек весьма набожный, болезненный, но воли железной..." <...> Снисходительность Федора Михайловича к людям была как бы не от мира

сего. Он находил извинение самым худым сторонам человека, - все объяснял

недостатком воспитания человека, влиянием среды, в которой росли и живут, а

часто даже их натурою и темпераментом.

"Ах, милый друг, Александр Егорович, да такими ведь их бог создал", -

говаривал он. Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем

особое участие. Его совсем из ряда выдающаяся доброта известна всем близко

знавшим его. Кто не помнит его заботливости о семье его брата Михаила

Михайловича (см. его письма ко мне), его попечения о маленьком Паше Исаеве

{2} и о многих других.

Бывали у нас с ним беседы и на политические темы. О процессе своем он

как-то угрюмо молчал, а я не расспрашивал. Знаю и слышал от него только, что

Петрашевского он не любил, затеям его положительно не сочувствовал и находил, что политический переворот в России пока немыслим, преждевременен, а о

конституции по образцу западных - при невежестве народных масс - и думать

смешно. Я как-то раз писал ему из Копенгагена и сказал, что не доросла еще

Россия до конституции и долго еще не дорастет, что один земский собор

совещательный необходим. На это Достоевский ответил письмом, что во многом

он согласен со мною {3}.

166

Из товарищей своих Федор Михайлович часто вспоминал Дурова,

Плещеева и Григорьева. Ни с кем из них в переписке не состоял, через мои руки

шли только письма к брату его Михаилу, раз к Аполлону Майкову, тетке

Куманиной и молодому Якушкину. <...>

Однообразно-томительно текла наша жизнь. Я мало кого посещал, сидел