Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

все свои убеждения, а Иван Сергеевич испугался и сбежал и всю жизнь из

прекрасного далека нас критиковал. Я как-то ему написала дерзкое письмо о

Базарове, его ответ ко мне напечатан в собрании его писем {2} и в оригинале

находится у моих детей.

Никогда в жизни я не забуду одного вечера в зале Кононова {3}. Оба они

должны были участвовать. Тургенев почти накануне приехал в Петербург из

Парижа, был у меня и обещал принять участие в этом вечере. Зала была битком

набита. Публика ждала Тургенева. Все поминутно оглядывались на входную

дверь... Вдруг входит в зал Тургенев!.. Замечательно, точно что нас всех

толкнуло... все, как один человек, встали и поклонились королю ума! {4} Мне

напомнило эпизод с Victor Hugo, когда он возвращался из ссылки в Париж и весь

город был на улице для его встречи {5}. Накануне этого вечера я виделась с

Достоевским и умоляла его прочитать исповедь Мармеладова из "Преступления и

наказания". Он сделал хитрые, хитрые глаза и сказал мне:

– А я вам прочту лучше этого.

– Что? что?
– приставала я.

– Не скажу.

С невыразимым нетерпением я ждала появления Федора Михайловича.

Тогда еще не были напечатаны и никто еще не имел понятия о "Братьях

Карамазовых", и Достоевский читал по рукописи... Читал он то место, где

Екатерина Ивановна является за деньгами к Мите Карамазову, к зверю, который

хочет над нею покуражиться и ее обесчестить за ее гордыню. Затем постепенно

зверь укрощается, и человек торжествует: "Екатерина Ивановна, вы свободны!"

{6}

Боже, как у меня билось сердце... я думаю, и все замерли... есть ли

возможность передать то впечатление, которое оставило чтение Федора

Михайловича. Мы все рыдали, все были преисполнены каким-то нравственным

восторгом. Всю ночь я не "могла заснуть, и когда на другой день пришел Федор

Михайлович, так и бросилась к нему на шею и горько заплакала.

– Хорошо было?
– спрашивает он растроганным голосом, -и мне было

хорошо, - добавил он.

Для меня в этот вечер Тургенев как-то стушевался, я его почти не

слушала. Потом мы часто виделись и часто бранились,

М. В. КАМЕНЕЦКАЯ

<ВСТРЕЧИ С ДОСТОЕВСКИМ>

Ф. М. Достоевского я, разумеется, помню хорошо, но лишь последние два-

три года его жизни, то есть когда мама и он были близкие друг другу люди, много

пережившие вместе. Где они познакомились, не знаю, но помню, что мама была

221

при смерти сына Федора Михайловича от падучей {7}. Если не ошибаюсь, это

был первый припадок у мальчика, но настолько сильный, что он его убил. На

Федора Михайловича эта смерть произвела неизгладимое впечатление... У мамы

Федор Михайлович бывал на моей памяти "по мере надобности", в смысле не

только общего какого-нибудь дела, но главным образом поделиться

впечатлениями, порассказать, послушать. Расскажу, что помню из личных встреч

с ним.

Я как-то изнывала в своей ученической комнате - мне было лет

четырнадцать - пятнадцать - над "остроумной" арифметической задачей о зайце и

черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел

преподаватель математики в Морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме

Горенко, у мамы сидело еще несколько человек, и, как иногда бывает, всем

загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. "В чем дело?" И

стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы

черепаха пришла раньше зайца. "Она, бедная, не виновата, что ее так бог создал.

А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: прыг-скок и уже поспел!"

Через несколько дней Федор Михайлович опять пришел к нам, как

оказалось, по делу. Когда мама бывала дома, то к нам "на огонек" обыкновенно

приходило пять-шесть человек самых иногда разнообразных по position sociale

{положению в обществе (франц.).}, по виду, по убеждениям. Сидели мы в таких

случаях в ее небольшом будуаре, и мама сама разливала нам чай из bouillotte'ки

{самовар (франц.).}, которую на переносном столике приносил лакей во фраке. И

по поводу "серебра", и по поводу "фрака" не раз бывали дебаты с той публикой, которая этим смущалась или возмущалась. Но в тот раз, о котором я упоминаю, разговор вел некий Александр Александрович Навроцкий, служивший в военном

суде, автор популярного "Утеса", который студенчество того времени усердно

распевало, и многих поэм и стихотворений. В тот вечер он говорил на тему о

Мировой Душе, Мировом Разуме (с большой буквы), говорил, что в данную

минуту все это сосредоточено на нашей планете, которая, однако, скоро

замерзнет, как луна (я, разумеется, уже застыла от этих слов, стоя за креслом, которое я придвинула Достоевскому) и т. д. Под конец он обращался почти к

одному Федору Михайловичу. Последний молчал, потом обернулся неожиданно

ко мне и, точно хватаясь за соломинку, сказал: "Манечка, а черепашка-то

добежала, как вы думаете?" - и столь же неожиданно повернулся к маме и стал ей

излагать мотив своего прихода. Надо было выручать кого-то...

Помню я Федора Михайловича на большом благотворительном концерте

у мамы. Он вышел из залы, где было уж очень жарко, сел где-то в углу, но был

тотчас же окружен молодежью, хотя и не любил, чтобы его "интервьюировали"

(тогда еще не было этого слова), редко доводил до серьезных тем, да и уставший

он часто бывал донельзя. Но я помню его споры с мамой. Они оба спорить

абсолютно не умели, горячились, не слушали друг друга, и тенорок Федора

Михайловича доходил до тамберликовских высот. Особенно часто мама с ним

спорила по поводу его "православного бога" (тогда Достоевский издавал свой

"Дневник писателя"). Однажды в азарте мама ему говорит: "Ну, и поздравляю вас, и сидите со своим "православным богом"! И отлично!" Услыхав такие "дамские

222

доводы", как говорил Федор Михайлович, он вдруг громко и добродушно