Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

иначе, и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал.

Вообще великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать

словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми

ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо.

Желание Покровского исполнилось, он стал ездить ко мне и в первое же

свое посещение, за ужином, разговорился и очаровал всех. Слово "очарование"

даже не вполне выражает впечатление, которое он произвел. Он как-то скорее

околдовал, лишил покоя.

Говорили, вероятно, о какой-нибудь злобе дня, но он в предмет углубился,

обобщил его и нарисовал такую поразительную и так мастерски картину

настоящего и истекающего из него будущего - дело было в начале 70-х годов - и

так зловеще осветил ее, что все были потрясены, и, как потом оказалось, ни я, ни

Покровский, ни бывший при этом Загуляев всю ночь не сомкнули глаз.

Но и говорил Достоевский не всегда. Иногда какое-нибудь слово, вроде

вопроса, например, о здоровье его, его оскорбит, и он промолчит весь вечер.

215

Меня всегда поражало в нем, что он вовсе не знает своей цены, поражала

его скромность. Отсюда и происходила его чрезвычайная обидчивость, лучше

сказать, какое-то вечное ожидание, что его сейчас могут обидеть. И он часто и

видел обиду там, где другой человек, действительно ставящий себя высоко, и

предполагать бы ее не мог. Дерзости, природной или благоприобретенной

вследствие громких успехов и популярности, в нем тоже не было, а, как говорю, минутами точно желчный шарик какой-то подкатывал ему к груди и лопался, и он

должен был выпустить эту желчь, хотя и боролся с нею всегда. Эта борьба

выражалась на его лице, - я хорошо изучила его физиономию, часто с ним

видаясь. И, замечая особенную игру губ и какое-то виноватое выражение глаз, всегда знала, не что именно, но что-то злое воспоследует. Иногда ему удавалось

победить себя, проглотить желчь, но тогда обыкновенно он делался сумрачным, умолкал, был не в духе.

И в сущности, все это было пустяками; и все выходки его, про которые

кричали, были сущими невинными пустяками. Их считали нахальными, потому

что смотрели на него с каким-то подобострастием, не как на равного, не как на

обыкновенного человека, а как на высшего и необыкновенного.

Чем больше я думаю о Достоевском, тем больше убеждаюсь, что значение

его среди современников вовсе не в литературном его таланте, а в учительстве.

Как сравнить его, как романиста, с Тургеневым? Читать Тургенева -

наслаждение, читать Достоевского - труд, и труд тяжелый, раздражающий. Читая

Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги попавшим

вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг

вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при

вас самые неожиданные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей

степени, но не глядеть и не слушать невозможно. До каждого из них вам есть

дело, оторваться от них вы не в силах. Но они все тут разом, каждый со своим

делом; вы силитесь понять, что тут происходит, силитесь присмотреться,

отличить одного от другого людей этих, и если при неимоверных усилиях

поймаете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столклись, как

попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в

конце концов, то чувства все-таки изнемогут.

А читая Тургенева (даже "Дым", но, конечно, не "Новь"), точно пьешь

живую воду. А между тем в этой сутолоке романов Достоевского разбросаны

такие перлы, какие и не снились Тургеневу. И вот чем велик Достоевский!

Только эти перлы должны быть отнесены не к его призванию романиста, а

к призванию учителя. Они разбросаны еще больше в "Дневнике писателя", разбросаны по его письмам; не тем письмам, что писал он Майкову, Пирогову и

бар. Врангелю, а тем, которые он писал к разным неизвестным, алчущим и

жаждущим правды людям {24}.

Его называют психологом. Да, он был психолог. Но, чтобы быть таким

психологом, не надо быть великим писателем, а надо уметь подходить к душе

ближнего, надо самому иметь душу добрую, простую, глубокую и не умеющую

презирать.

216

Надо иметь не гордую душу, а мягкую, склоняющуюся, которая может

нагнуться, умалиться и пройти в душу ближнего; а там уже видно, чем больна эта

душа и чего ей нужно, можно понять ее. Вот его психология и психиатрия, и это к

писательству не относится, хотя он умеет об этом писать. Лучше сказать, к

таланту романиста не относится.

Что говорят о его Пушкинской речи! Его глава в "Дневнике писателя" о

Некрасове разве не перл? {25} Кто из поклонников и панегиристов Некрасова

сказал о нем то, что сказал о нем Достоевский? И сказал не превознося его, не

хваля, не выставляя его добродетель и умаляя пороки.

Приведу несколько анекдотов в подтверждение вышесказанного.

Раз, во время нашего обеда, значит, часу в шестом, раздался звонок, и

явился Достоевский. Он никогда не приходил в этот час, и все удивились. Я

вышла к нему. "Я, говорит, гулял и зашел к вам на минутку посмотреть, что вы

делаете". А погода была адская, настоящая ноябрьская. Сели, заговорили о том о

сем, вдруг он спрашивает: "Скажите, за что меня Покровский не любит, он даже

кричит на меня".
– "Да что с вами, говорю, Покровский вас не любит? Покровский

кричит? Да Покровский один из самых искренних и горячих поклонников ваших".

– "Он сейчас был у меня, - перебил меня Достоевский, - и что я ни скажу, он все

перечит, все не так. Нет, он меня за что-то не любит".
– "Удивляюсь, говорю, как

вы, при вашей проницательности, не видите Покровского! Ведь лучше, добрее, честнее и умнее человека трудно найти, и вас он почти боготворит. Если бы вы