F20
Шрифт:
6
Начался учебный год, я перешла в девятый класс. Первого сентября историчка завела в класс новенького.
— Ребята, — сказала она, — это наш новый ученик Марек… — историчка глянула в журнал, — Рыдваньский. Да? Я правильно назвала?
Он кивнул.
— Марек из Польши, но его родители работают у нас, в нашей стране… И Марек хорошо говорит по-русски, да?
Он опять кивнул.
— Садись, — историчка, словно для надежности показывая ему, как это делается, обрушила зад на стул.
Начался урок. Минут десять все поглядывали в сторону поляка, но он сидел прямо, с мрачной брезгливостью вперившись в доску. Интерес к нему
Он был очень высокий, с темными вьющимися волосами, он курил. Говорил Марек с шипящим акцентом, в целом чисто, но путая некоторые глаголы. Он добавлял лишние слоги — «здоровываваясь» вместо «здороваясь» и так далее. Учителя его почему-то не поправляли. Уже с первой недели стало понятно, что Марек очень умный, но при этом учеба не вызывала у него какого-то бешеного интереса. С одноклассниками он не общался, точно так же, как и я, и точно так же, как меня, они просто перестали его замечать. Чтобы обратить на себя его внимание, я под руководством Анютика выбрила себе виски машинкой Толика и закалывала волосы наверх. В классе мой поступок произвел ажиотаж, на следующий день еще три девочки пришли без висков, но Марек по-прежнему только здоровался, когда утром мы сталкивались в раздевалке.
Анютик, конечно, сопереживала моим чувствам, но не могла их разделить, ее злило, что я ни о чем не желаю говорить, кроме этого чертова поляка, мы постоянно ругались, и в результате я уходила из дома и до позднего вечера одна шаталась по улицам. К концу ноября я почти смирилась с тем, что не интересую Марека. Каждое утро, наталкиваясь на его зеленый скользящий взгляд, я умирала и рассыпалась костями по классу, чтобы ближе к обеду собрать себя, отнести домой, и по мере того как темнело, снова наполниться ничем не подкрепляемой надеждой. Перед осенними каникулами у нас всегда устраивали дискотеку, я на них ни разу в жизни не ходила.
Я ненавидела скопления человеческих тел, громкие звуки, мелькание. Я знала, что от всего этого мне будет страшно, может, даже стошнит. Но я выбила из мамы три тысячи на новую юбку и ботинки, и, примеряя их перед зеркалом, мрачно размышляла, как далеко способна меня завести любовь к Мареку, которого я толком не знаю. Может быть, он полный идиот, да, скорее всего, так оно и есть, он, видимо, просто шизофреник, разве может нормальный человек вообще ни с кем не общаться и все перемены проводить за школой с сигаретой в зубах?
Я два часа простояла в актовом зале под орущим динамиком. Меня ни разу никто не пригласил танцевать. Марек не пришел.
На следующий день мама попросила купить ей краску для волос. Я стояла с бумажкой, на которой она написала номер и оттенок, у стенда с красками, когда сзади ко мне подошел Марек и тронул за плечо. Я обернулась.
— Привет, — сказал он.
— А не пойти ли тебе к черту! — я схватила первую попавшуюся коробку с блондинкой на этикетке и побежала к кассе. Марек, опешив, смотрел мне вслед.
Когда я вышла из магазина, он курил рядом с урной. Я сделала вид, что не вижу его. Он пошел со мной рядом.
— Я тебя обидел? — наконец спросил он.
— Нет, прости меня, — мне вдруг стало стыдно перед ним.
Перед глазами поплыло от слез.
— С тобой все нормально? — Марек смотрел на меня как на сумасшедшую.
— Да, — сказала я, — все просто отлично.
Марек позвонил на следующий день и предложил погулять. Мы встретились в скверике около школы, где летом поставили памятник поэту, но никто не знал, какому, потому что не было
таблички. О том, что памятник все-таки поэту, я судила по выбитым на пьедестале стихам, настолько бездарным, что, сколько я их ни читала, запомнить не могла.На Мареке была красная куртка, он выглядел очень по-европейски. Мы пошли на набережную, и на пристани он вытащил из кармана две банки джин-тоника.
Мы двинулись вдоль парапета Москвы-реки. Он рассказал, что его родители полные уроды, и если бы они по нескольку раз в месяц не уезжали в командировки по России, он бы, наверное, уже покончил с собой. Я докончила джин-тоник и выкинула банку в воду. Пошел снег. Марек поцеловал меня.
Его мягкий, горячий язык сплетался с моим языком. Когда меня целовал Костик, я, конечно, подставляла губы, но только потому, что знала — так надо. С Мареком я очень мало собой владела, я не знала, надо так или не надо, мне было просто наплевать. Ему отвечала не я, а мое тело, оно терлось об него, нащупывая под джинсами эрекцию. Мне хотелось слиться с ним, остаться с ним навсегда. Наверное, тогда, на набережной, я и поняла, зачем были написаны все эти тома, которые я читала дома под сероквелем, зачем на пьедестале безымянного памятника выбили четверостишие, зачем мама, встретив в психдиспансере Толика, привела его к нам жить, и зачем все эти люди, все эти безумные старики, мужчины и женщины наперебой убеждают друг друга, что жизнь надо прожить, во что бы то ни стало надо прожить.
— Родители завтра уезжают. До пятницы, — сказал Марек, — ты придешь ко мне в гости?
Я вернулась домой в полдвенадцатого. Дверь открыла бабушка. Мама с Толиком лежали в кровати и смотрели «Секретные материалы». Я два раза с силой стукнула в открытую дверь.
— Что? — хрипло спросила мама.
— Можно мне завтра у Наташи Мироновой на ночь остаться? К ней все придут.
— Зачем? — удивилась мама.
Я пожала плечами:
— Просто вечеринка.
— На всю ночь?
— А можно мне посмотреть кино? — вступил Толик. — Ей четырнадцать лет, что за странные расспросы.
— Хорошо, — сказала мама, — телефон только заряди.
В этот момент под дверью образовалась подслушивавшая бабушка.
— Хорошо? — насмешливо переспросила она маму. — Что она неизвестно где ночевать будет — это хорошо, по-твоему?
— Она будет ночевать у подруги! — взвизгнула мама.
— Ты понимаешь, что ты развращаешь своих детей?! — заорала бабушка. — Что дальше-то будет?! Она мужика в дом приведет?
— Рано или поздно, — вставил Толик.
Бабушка покачала головой.
— Кому я все это говорю? — сказала она. — Ты ведь сама такая же.
Всю ночь я то вспыхивала, как будто меня жарили, то проваливалась в сугробы. В пять утра прокралась на кухню и выкурила четыре сигареты из Толиковой пачки. Он, если и заметил, все равно ничего не сказал. Под утро я заснула, но в девять меня разбудила Анютик. Она легла ко мне в кровать и отняла одеяло.
— Ты пойдешь к нему, да? К этому поляку?
— Да, — сказала я.
— Он… — Анютик запнулась. — Он тебе очень нравится?
— Мне никто так не нравился.
Анютик несколько секунд молчала.
— Вы с ним будете спать, — скорее констатировала она, нежели спросила.
— Да.
— Ты не боишься?
— Я хочу этого, — сказала я.
— Ты все-таки больная, — Анютик грустно вздохнула, — я не понимаю, как можно хотеть, чтобы какой-то поляк засунул в тебя свой член…
— Идиотка, — я отбросила одеяло и вылезла из кровати, — ты ничего не понимаешь. Вообще ничего. И если ты хоть слово скажешь маме, я никогда с тобой больше не буду разговаривать.