Fallout: Большие грехи маленького города

– Мне уже приходилось умирать, - я усмехнулся ему в лицо.

– Вот как? – он сплюнул прямо на пол допросной. – Знаешь, я бы посоветовал тебе не воскресать. Больше всего в жизни я ненавижу таких как ты: принципиальных. Неужели думаешь, что, замочив Брюса, ты что-то изменил? Да ни хрена ты не изменил, только нам дела попортил. Придет кто-то новый, придется с ним договариваться.

– Может, честный придет?
– ответил я, пожав плечами.

– Ну да, конечно, честный политик придет, проверяй. Где ты вообще таких видел?

– Вы все узнали, что хотели? – спросил я. – Если да, то ведите в камеру. Хочу последние дни жизни провести в компании получше, чем ваша. У меня там крысы в камере, с ними приятнее общаться.

Филипс снова замахнулся, чтобы ударить, но Джекинс помотал головой, достал из кармана ключ и наручники. Скоро меня освободили от кандалов, приковывающих к столу, и заковали в другие, а потом повели назад в камеру.

Когда металлическая дверца закрылась за спиной, я вздохнул с облегчением. Не так уж много для счастья и надо, как оказалось. Счастье оно простое, как у рабов в конюшнях: главное, чтобы не били, да кормили вовремя.

Я по-быстрому отлил, ополоснул руки, заодно смыв с лица кровь, и улегся на койку. Была надежда, что теперь-то меня оставят в покое.

***

Месяц в одиночной камере без права посещения. Откуда знаю, что месяц? По кормежкам. Кормят-то три раза в день, без изысков, но и голодом не морят. Больше не морят, после того, как рассказал им все.

Когда тебя засовывают в клетку размером два метра на метр, начинаешь понимать, насколько огромный мир тебе был доступен до этого и сколько возможностей у тебя было.

Теперь весь мой мир теперь составляла эта самая комната и кусочек неба, который можно было увидеть через маленькое зарешеченное окошко. Оно было синим и светлым, без единого облачка. За этот месяц я не увидел ни одной песчаной бури, будто даже природа издевалась надо мной.

Когда тебя суют в клетку, все планы одновременно рушатся, а время начинает идти настолько медленно, что кажется, будто оно остановилось. Чувствуешь, что стоит выйти за дверь, и ты увидишь замерших людей, остановившиеся стрелки часов. Только вот дверь надежно заперта

Это не может не повергнуть в уныние, даже отчаяние тех, кому осталось, зачем жить. Я же больше смысла в этом видел. Когда я шел убивать канцлера, то знал, что у этой ситуации может быть два исхода: либо я убью его, а потом убьют меня, либо он сам сможет убить меня. Как именно все выйдет, должно было решить высшее существо, не знаю, кто именно, Господь или судьба. Каждый человек называет его по-разному, но пусть будет именно Господь.

Человек предполагает, а Господь располагает. Как оказалось, выходов всегда больше двух. Особенно сейчас. Почему-то они не стали меня убивать, а отправили в камеру. И теперь меня ждет суд. Меня казнят. Они не могут не казнить человека, который убил важного государственного чиновника.

Есть, конечно, вещи намного хуже, чем казнь, быстрая и немедленная смерть, которая, по сути своей, является освобождением. Пожизненное заключение. Хотелось бы этого избежать.

Интересно, скольких из пойманных мной преступников осудили пожизненно и отправили в Сан-Квентин? А что, если я встречусь там с кем-нибудь из них? Это будет даже лучше, хотя в этом случае моя смерть будет мучительной. Но, по крайней мере, не придется совершать самоубийство.

Интересно, как я выгляжу? Зеркала в камере не было. Волосы уже успели отрасти, а сейчас они еще и грязные, немытые, как и все тело. Ну и воняет от меня, наверное.

Солнце опустилось за горизонт и снова подняло, обозначив тридцать второй день моего заключения. Судя по урчанию в животе, привыкшему принимать пищу всегда в одно и то же время, сейчас должны принести завтрак.

Ожидания не обманули меня, за дверью послышались шаги, но вместо того, чтобы открыть окошко, через которое мне обычно подавали еду, охранник провернул ключ в замке. Створка с лязгом прокатилась на петлях.

– Стрелецки. – проговорил охранник. – На выход, руки вверх, лицом к стене.

Что это? Знакомый голос. Неужели Чаргинг, тот самый, который обнаружил труп той проститутки? Значит, что можно рассчитывать на более-менее человеческое отношение, мы с ним всегда общались более-менее нормально.

Я исполнил приказ, поднял руки и прижался к спине, поморщившись от запаха застарелого пота. А говорят, что, когда сам воняешь, не чувствуешь.

Чаргинг похлопал меня по бокам, пошарил в карманах покрытой моей засохшей кровью робы. Естественно, ничего не обнаружив, повел меня, подталкивая в спину кончиком полицейской дубинки, с которой у меня теперь до конца жизни будут связаны самые неприятные воспоминания.

Хотя сейчас я даже не стану давать прогнозов о продолжительности своей жизни.

Откуда-то спереди послышалось журчание воды. Неужели они привели меня помыться перед судом? Вряд ли из-за человечности, скорее всего, просто потому, что не хотят смущать высоких судей моим запахом. А точнее вонью.

Чаргинг загнал меня в душевую, заставил снять робу, которую тут же отправил в мусорку, после чего стал хлестать мое тело струей воды из шланга.

– Мыла дайте хотя бы. – попросил я, морщась от стегающей избитое тело, словно бичом, воды.

В ответ на просьбу, в мою сторону прилетел кусок серого хозяйственного мыла. Его варили из жира бродячих собак. Эта дрянь воняло хуже дерьма, беспощадно щипало кожу, но от грязи тело очищало просто идеально.

Через двадцать минут я был полностью чист, кожа идеально розовая – как при рождении. Чаргинг так же молча перекрыл воду, и выдал мне полотенце и стопку одежды. Чистое белье, рубашка и костюм с галстуком? Они как будто издевались надо мной.

Хотя и так все это было ясно, что они устроили показуху для суда. Чтобы продемонстрировать, насколько гуманное отношение у нашей полиции к подозреваемым. Я же еще подозреваемый, нет? Или уже подсудимый?

Да, какая, если подумать, разница?

Эпилог

Кирка врубается в известняк, откалывая мелкие кусочки и поднимая облачка пыли.

Пять секунд на то, чтобы замахнуться и ударить. Двенадцать ударов в минуту. Шестьсот в час, учитывая два пятиминутных перерыва на отдых, и то, чтобы другой заключенный, вооруженный лопатой, загрузил в тачку породу, которую тебе удалось наколоть за предыдущие двадцать пять минут.

Разговаривать нельзя. Пререкаться с охранниками – тем более. И только попробуй сломать хоть что-то из инструмента, будешь махать киркой от восхода до рассвета, пока не отработаешь ущерб. Хоть бы и пятьсот десять лет.