"Фантастика 2025-108". Компиляция. Книги 1-28

Дальше в избу начали заходить есаулы с поручениями. Нашлась походная казна Кара, был взят обоз с припасами. Все это требовало решений. Я давал какие-то приказания и даже наградил грустного Ефимовского золотой шпагой, что Иван нашел в багаже Кара. Бывший граф отказывался, но я прикрикнул на него:

– Николай Арнольдович! Я понимаю, что вы стояли в бою против своих. Но нынче мы все в одной лодке, и вы тоже. Так что не стройте из себя оскорбленную девицу. Воевали хорошо, ваша рота была из лучших – я видел. Берите шпагу и гордитесь. Из поротых крестьян – солдат и граждан делаете!

Пока я беседовал с Ефимовским, полковники успели запеть казачью песню. Затянул первым к моему удивлению раскрасневшийся Подуров:

Как на Яике, на родной реке, Собирались в круг все казаченьки.

Его зачин разом дружно подхватили. Одноглазый Мясников, широко разевая рот, рявкал своим басом оглушающе. Не утерпел и Почиталин. Он сунул студень на стол, тряхнул чубом и складно вплелся в песню таким высоким, почти женским голосом, что все посмотрели на него удивленно.

Атаман-боец кругу речь держал, Кругу речь держал, сам приказывал: – Вы, казаченьки прирубежные, Вы не кланяйтесь каменной Москве. Каменна Москва Яик выпила, Осетров в реке всех повывела, К нашей волюшке подбирается, Нас в дугу согнуть собирается…

Но вот песня закончилась, и все набросились на студень.

– А ты что, царь-батюшка, не поешь с нами? – поинтересовался все-таки захмелевший Чика.

Слов этой песни я не знал, но и признаваться не хотел. Надо было чем-то отвлечь заинтересовавшихся военачальников.

Я потянул паузу, напряжение росло. А потом внезапно мощно, растягивая слова, запел.

Не печалься о сыне, Злую долю кляня, По бурлящей России Он торопит коня. Громыхает рассейская война От темна до темна, Много в поле тропинок, Только правда одна…

Я вижу, как у присутствующих округляются глаза, открываются рты. ТАКОГО они еще не слышали.

Бьют свинцовые ливни, Нам пророчат беду, Мы на плечи взвалили И войну, и нужду. Что ж, над нашей судьбою неспроста Пламенеет звезда. Мы ей жизнью клянемся Навсегда, навсегда. И над степью зловещей Ворон пусть не кружит, Мы ведь целую вечность Собираемся жить.

Я еще прибавил:

Если снова над миром грянет гром, Небо вспыхнет огнем, Вы нам только шепните — Мы на помощь придем.

– Любо! – первым среагировал Подуров.

Полковники и генералы повскакали, подхватили: «Любо!!» Лишь князь Уразов смотрел на меня внимательными глазами.

* * *

Петербург веселился и пировал. Столичные власти негласным повелением Екатерины всячески старались развлекать народ праздничными гуляньями. Они устраивались на Царицыном лугу и на обширной площади вдоль Адмиралтейства. Балаганы, карусели, катанье с искусственных гор… В торжественные дни гулянья кончались «огненною потехою», то есть фейерверком.

В Летнем саду с двух часов гремела шереметевская роговая музыка. Хор егерей-рожечников в сто человек был одет в красные кафтаны с белыми камзолами и в черные треугольные шляпы с плюмажем из белых перьев. Музыкальные рожки, от маленького до трехаршинного, неприглядные с виду, внутри покрыты лаком и тщательно отделаны. Они издавали нежные, приятные звуки, и хоровое исполнение на них напоминало собою звучание органа. Послушать эту «ангельскую музыку» сходилось множество народа, секрет и особенность которой заключались в том, что каждый рожок, за отсутствием ладов, мог издавать лишь одну определенную ноту: ре или соль; ля или фа-диез. Таким образом, музыкант не тянул мелодию, как это делается при игре на флейте, а, следя за нотами, ждал своего времени, когда ему дунуть в рожок, ни на момент раньше или позже. В этом состояло все искусство, и пьеса напоминала собою музыкальную мозаику, выложенную из отдельных звуков. Рожечники при продаже из одного рабства в другое расценивались дорого: до двух, до трех тысяч за человека, тогда как обычная рабская душа стоила в среднем рублей тридцать.

Самого Шереметева в Летнем саду не было, зато пришли граф Строганов, Нарышкин, оба Орлова и еще с полсотни разодетых дворян. В саду были раскинуты палатки с закусками, с пивом, дымились котлы со сбитнем. Пели и плясали в цветных костюмах крепостные актеры. От простого народа аристократию отделяла шеренга гвардейцев.

– Александр Петрович, мое почтение! – худощавый, чахоточного вида, поручик Новиков приподнял треуголку, слегка поклонился.

– Николай Иванович! – круглолицый, полноватый Сумароков тоже снял шляпу, шутливо помахал ею. – Какими судьбами в наши палестины? Вы же не любите подобные торжества… Как вы писали у себя в «Живописце»? Пока народ голодает и нищенствует, дворянство пирует и празднует. Остро, остро!

– Издатель должен быть в гуще событий… – пожал плечами Новиков. – А нынешние торжества, если хотите знать, больше напоминают пир во время чумы.

– Тише, тише! – драматург подхватил Новикова под руку, отвел в сторону. – Вы уже слышали последние новости?

– Про Оренбург?

– Да нет… Это уже все знают. Про прелестные письма, что рассылает объявленец. Граф Панин перехватил послание Павлу… – Сумароков помялся. – Мне тоже пришло.

– И вам? – издатель вытащил из сюртука сложенный конвертом листок, на котором стояла сургучная печать с воющим волком. К письму прилагалась пачка документов.

– Боже! – драматург побледнел, вытер выступивший на лбу пот белоснежным платком с вензелем. – И что же бунтовщик вам пишет?

– Сначала вы, Александр Петрович, – усмехнулся Новиков.

– Мое письмо в Тайной экспедиции. Знаете ли, от греха подальше… но если по памяти… Лже-Петр очень талантливо повествует о своих злоключениях, страданиях… Я даже грешным делом подумал, что весь рассказ его бери и перекладывай в пьесу.

Издатель засмеялся, потом закашлялся. Взял в одном из балаганов кубок с вином, приложился.

– Мое послание в ином жанре. Короткое, лаконичное. А кроме того, вот взгляните, что еще было приложено к письму… – Новиков передал Сумарокову пачку бумаг. Тот достал лорнет, начал рассматривать документы.

– Боже мой! – драматург начал хватать ртом воздух. – Это фальшивка! Какая подлая… Не может быть…

– Очень даже может – графиня Ефимовская узнала руку сына.

– Николай Иванович! Как можно было сию гнусность показывать матери?! Это же позор. Высшее общество отныне закрыто для Ефимовских.

– А как можно было не показывать? – возразил издатель. – Моя первая мысль тоже была о фальшивке.

– Последние времена наступают, – забормотал Сумароков. – …И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить…

– Александр Петрович, хватит поповщины, – Новиков поморщился.