"Фантастика 2025-29". Компиляция. Книги 1-21

— Ну нет, — бормотал Марсель, греясь у камина (осень уже вступала в свою последнюю четверть). — Больше я не попадусь в эту ловушку. Благодарю покорно! Отныне при виде всяких обаятельных проходимцев я буду представлять их стариками, скрюченными подагрой… И страдающими трясучкой вдобавок! Больше я не стану бегать по их поручениям и угождать их прихотям, что бы они не сулили мне взамен – даже если с королевской щедростью они не сулят ничего!

В конце концов, проза жизни действительно такова: и красавец Алва и сказочный принц-изгнанник со временем поседеют и одряхлеют, обзаведутся сонмом болезней и старческих немощей. Нужно только вообразить себе сегодняшних искусителей в их будущем обличье – и дело, фигурально выражаясь, будет в шляпе.

— С годами я узрю за муки воздаянье…[1] — бубнил Марсель себе под нос, рассеянно скользя по строчкам меланхоличного Филиппа Лепорта[2].

Томик оказался у него благодаря доброте вдовствующей маркизы Эр-При. Эта милая женщина, робкая и казавшаяся вечно испуганной, как загнанная ретивыми охотниками лань, понравилась Марселю. Её тихий голос, скромные манеры и истинное милосердие были как бальзам для его раненого сердца. Она единственная искренне беспокоилась об узнике, хотя только ей одной он и причинил огорчение своим приездом.

— Вы говорите, что мой сын уехал в Эпинэ? — дрожащим голосом спросила она Валме. — Разве он не с его высочеством?

— Я уверен, эрэа, что с ним всё в порядке, — поспешил Марсель утешить несчастную мать. — Должно быть, проводник просто обманул его в надежде на поживу. Но вашего сына не так-то легко захватить. К тому же принц говорил мне, что намеревается обыскать окрестности Сакаци.

В душе он испытывал глубокую жалость. Ему припомнилась странная история с проводником из монастыря святого Гермия и исчезновение Робера Эпинэ в Огненную ночь. Милейший принц Ракан говорил что-то о местных суевериях… Хотя Марселю больше верилось в причины более материального толка. Может быть, новый герцог и сумел выпутаться из неприятностей, но вполне могло случиться, что бедняга давно погиб.

Колокол замковой церкви Эр-Эпинэ внезапно загудел – настойчиво и заунывно.

Валме захлопнул томик Лепорта и поправил огонь каминными щипцами, присланными всё той же маркизой Жозиной вместе с тонким постельным бельём, скатертями и туалетными принадлежностями. Несмотря на то, что заступничеством славной женщины у него было в достатке и дров и торфа, от скорбного гула пробирал озноб.

Звонили как по покойнику.

— Может быть, это Штанцлер преставился? — обнадёжил самого себя Марсель.

На разъяснения караульных рассчитывать не приходилось. Его стерегли солдаты Карваля, а этот господин, как за несколько месяцев вполне убедился Марсель, был сильно предубеждён против дорогого папеньки и всего семейства Валмонов.

В первые дни заключения Марсель злился на себя и рвался на подвиги. Глупец! Простофиля! Как он мог угодить в такую очевидную засаду! Алва саркастически посмеётся над его нелепой авантюрой, как только узнает о ней, говорил он себе. Однако вид несчастной четы Маранов, повешенных в начале осени во дворе замка, изрядно поумерил его пыл. К тому же через месяц стали поступать известия из Олларии: Алва и сам оказался в Багерлее с клеймом государственного преступника. А покуда блистательный Первый маршал прохлаждался в тюремной камере, короля Фердинанда убили фанатики. Так что Марсель сподобился философского озарения и успокоился.

Festina lente[3], советовал знаменитый древний анакс. Эти слова Марсель собирался сделать своим новым девизом.

Но философия, вопреки ожиданиям, не утешала.

Колокола продолжали гудеть.

Под окном неторопливо прошлась невидимая отсюда лошадь: оконный проём представлял собою довольно широкое, но не слишком высокое зарешеченное отверстие, пробитое в стене подвала вровень с землёй. Из него вдруг потянуло холодным воздухом с отчётливым душком затхлости и плесени. Марсель поёжился. Какой-то солдат прогуливает коня? Или окно его камеры решили завалить взопревшим сеном в качестве небольшой пытки вонью? Он прислушался внимательнее: кажется, одинокая лошадь потеряла где-то подкову. Её неровный цокот наводил какую-то парализующую оторопь.

Стылая болотная сырость поползла сквозь решётку как гнилой туман. Это сочетание холода и тления было таким неестественным, что мороз пробежал у Марселя по коже.

Ещё немного, и он вообразит под своим окном саму Кладбищенскую лошадь!

Ну уж нет! Он встряхнулся и поднялся. Что бы он ни думал о суевериях, но примеру знатных господ не зазорно последовать. Если принц Ракан верит во всякую нечисть, способную сожрать его ближайшего друга и соратника, то что прикажете взять с виконта Валме? К тому же в этом подвале слишком темно! Он сейчас же зажжёт четыре свечи и расставит их по углам. И пускай колокол Эр-Эпинэ гудит как на похоронах: к виконту Валме не войдёт никакой кладбищенский дух. Кстати: прочесть четверной заговор тоже не помешает. По крайней мере, яркий свет и собственный голос разгонят тоскливый морок. Да, это пустое суеверие, ну и что? Кто его здесь увидит? К счастью, в этом треклятом подвале некому зубоскалить над слабонервным офицером по особым поручениям.

Успокоив свою совесть этими рассуждениями, Марсель запалил свечи, с грехом пополам прочитал четверной заговор (как выяснилось, он почти забыл его) и снова уселся у камина с твёрдым намерением опять погрузиться в меланхоличные злопыхания Лепорта.

С годами я узрю за муки воздаянье,

Зима осеребрит вам золото кудрей,

Померкнет царственный огонь двух солнц-очей,

Амур уйдёт, смущён, утратив обаянье.

И нежная краса в своем благоуханье

Уступит времени — и в прелести своей;

Поблекнет цвет ланит с утратой юных дней —

И где сокровище, мое очарованье?

На душе у Марселя явственно полегчало. Даже настроение чуть-чуть приподнялось. Отложив Лепорта, он ещё раз прислушался.

Одинокая лошадь удалилась, но замковый колокол продолжал гудеть. Такой долгий звон на памяти Марселя случался впервые.

Что же всё-таки произошло? В Эр-Эпинэ скончалась какая-то важная особа? Уж не Штанцлер ли, чем Леворукий не шутит?

А вдруг это маркиза Жозина?

Марсель вздрогнул при этой мысли. Бедная женщина, сохранившая в зрелом возрасте застенчивое очарование девушки, имела слабое сердце. А если оно не выдержало неопределённости и остановилось от тревоги за единственного оставшегося сына?

Взбудораженный дурным предчувствием, Марсель снова встал. Создатель, если ты существуешь, ты не допустишь подобной несправедливости!

«Спрошу у караульных, — подумал он. — Не убьют же они меня, в конце концов, если я осведомлюсь о здоровье вдовствующей маркизы? Ведь если я не сижу на хлебе и воде в каком-нибудь карцере, этим я обязан именно ей».

Он решительно двинулся к двери, собираясь постучать в неё, чтобы привлечь внимание стражи. Однако не успел сделать и четырёх шагов.

Дверь распахнулась сама, стремительно и резко, словно её изнутри толкнул разъярённый носорог. Тяжёлая дубовая створка загрохотала, ударившись о стену и лязгнув наружным засовом. В проёме показался граф Штанцлер – потный, побагровевший, набычившийся как взбесившийся буйвол. Он ввалился внутрь, рывком захлопнул дверь, поискал засов, которого с этой стороны не было, метнулся к камину и, пыхтя, подтащил ящик для дров, а затем, дико осмотревшись по углам, освещённым четырьмя свечами, тяжело рухнул на один из двух стульев, имевшихся у Марселя в распоряжении.