"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

– Руки, – сказала она спокойно, как будто попросила передать соль.

Гриня подчинился – медленно, с осторожностью ребёнка, которому пообещали «сюрприз» за плохое поведение. Она ловко обвязала его запястья ремнём. Узел получился плотным, но не жестоким. Эстетически выверенным. Теперь он выглядел как пленённый отличник, проваливший экзамен по жизни и угодивший на переаттестацию в кабинет телесного абсурда.

Кляпа подошла к вешалке и сняла ярко—красный галстук с новогодними ёлками. Вешалка зачем—то стояла в углу, как немой свидетель театра унижения. Галстук оказался шёлковым, глупым, вызывающе несексуальным – и именно в этом заключалась его сила.

– Открой рот, – произнесла она снова низким, вибрирующим голосом.

Гриня замер на полсекунды, затем послушно подчинился. Галстук оказался у него в зубах. Она закрепила его, словно делая подарок самой себе. Образ завершился: бледный мужчина в полуразобранной одежде, с ёлочным кляпом и руками, связанными школьным ремнём. Где—то между отработкой унижения и новогодним корпоративом в альтернативной реальности.

Кляпа взяла линейку – прозрачную, тридцатисантиметровую, с надписью «Геометрия – друг порядка». Медленно щёлкнула ею по своей ладони. Гриня вздрогнул.

– На четверть оборота вправо, – приказала она чётко, без интонаций, будто вела муштру перед проверкой. Он послушно повернулся. Плечи у него дрожали, ступни скользили по ковру. Он пытался угадать, что будет дальше, и проваливался в этом угадывании.

Она щёлкнула линейкой по его лопаткам. Не сильно. Звук прозвучал звонко и чисто. Затем пальцем медленно нарисовала на его спине какие—то цифры. Что именно – оставалось загадкой. Возможно, это была оценка. А может, номер очереди.

– Ты был плохим мальчиком, – прошептала она, склоняясь к его уху. – Очень плохим. И теперь будешь делать домашку. Сперва в черновике…

Он издал нечленораздельный звук. В нём смешались страх, возбуждение и та самая детская паника, когда не выучил стихотворение, а вызвали к доске. Его глаза расширялись с каждой фразой, он уже не мог притворяться. Он не знал, что это: секс, казнь или проверка.

Кляпа отступила на шаг. Осмотрела импровизированную сцену с удовлетворением дизайнера, завершившего инсталляцию. А затем, словно вспомнив про финальный штрих, наклонилась к нижней полке стеллажа.

– Контрольная, – произнесла она. – Без подготовки.

В её руке оказался половник. Как он туда попал – оставалось вопросом философского толка. Она держала его, как дирижёрскую палочку. Или как жезл судьбы.

– По телесным наказаниям, – добавила она и щёлкнула им по своему бедру. Тихо. Но с намёком.

Валя внутри сжалась до скрипа. Её тело натянулось. Ей хотелось провалиться в щель между подушками дивана и исчезнуть. Но она оставалась зрителем. Заложницей. Свидетельницей.

А Кляпа продолжала двигаться. С каждым шагом – всё медленнее, всё увереннее. В этой абсурдной эротике с запахом школьной доски и корпоративного безумия она была актрисой. Сценаристкой. И судом.

Кляпа провела ладонью по его груди, будто собираясь вытереть с него пыль. Движение было не резким и не медленным – оно просто случилось, как точка в предложении, где не хватает смысла. Она посмотрела на него с лёгкой насмешкой, но не злой – скорее с тем видом, как на ребёнка, который честно выучил стихотворение про осень и теперь ждёт конфетку.

– Я вижу, ты послушный мальчик, – сказала она, низко, с оттенком почти утренней лености, той, что остаётся на голосе после бессонной ночи. – И, пожалуй… заслужил небольшую награду.

Гриня не ответил. Не мог. Кляп всё ещё оставался у него во рту, скомканный, чуть перекошенный, как воспоминание о собственной несмелости. Его губы были приоткрыты, дыхание неровное и шумное, словно каждая попытка вдоха требовала отдельного согласия. Зато во всём остальном – в теле, в плечах, в том, как он сидел, слегка завалившись на локти – чувствовалась предельная внимательность. Он будто ждал команды, которой не знал. И страшился, что она уже прозвучала.

Кляпа опустилась на колени. Не рывком, не как киношная героиня, а медленно, с точной пластикой, как будто этот момент она репетировала перед зеркалом не меньше года. На лице не было улыбки. Только сосредоточенность. Взгляд её был направлен чуть вверх – как у врача, перед тем как задать самый важный вопрос.

Валя внутри ощутила, как тянется шея. Движение оказалось чужим – будто её затылок кто—то настраивал, как антенну. Губы тронулись, влажные, чуть приоткрытые, как перед ответом, который может изменить ход экзамена. Из горла вырвался тихий выдох, тягучий, с хрипотцой, и Гриня дёрнулся, будто его коснулась тень.

Кляпа приблизилась к нему вплотную. Дышала медленно, ровно, но каждый вдох был ощутимым – как будто она вдыхала прямо в его грудную клетку. В воздухе стояло напряжение, которое нельзя было тронуть – оно жило само, как лампочка, мерцающая на грани перегорания. Она склонилась ещё ближе, и движение её головы было столь преднамеренным и медленным, что у Грини закружилась голова. Он почувствовал, как её губы обвивают его достоинство – бережно, но с тем намерением, в котором не оставалось места случайности. То, что она взяла в рот, подсказывало: это была награда, от которой невозможно отказаться.

Рот Вали – её рот – был влажным, податливым, живущим отдельной жизнью. Он двигался точно, аккуратно, как будто знал, где остановиться, а где задержаться чуть дольше. Губы касались его кожи, как будто слушали, не пробежит ли по ней ток. И пробегал. Гриня дышал неровно. Каждое движение рта казалось ему звуком. Хлюпающий, мягкий, чуть липкий – этот звук слипался с его дыханием, будто слюна с электричеством.

Он не смотрел – не мог. Закрыл глаза. Голова его откинулась назад. Шея дрожала. Лопатки подрагивали, словно тело пыталось спрятаться в себя. И всё же он оставался на месте. Потому что в этих звуках, в этом ритме, в этой влажной пластике было что—то такое, от чего не убегают. Даже если страшно. Даже если стыдно.

Валя внутри молчала. Не потому что хотела, а потому что не могла. Весь центр управления, весь голос, всё дыхание – принадлежало Кляпе. И Кляпа не торопилась.

Она не спешила. Каждый её жест был продуман, как пассаж в медленной музыкальной фразе, где всё зависит не от количества нот, а от паузы между ними. Губы двигались уверенно, с такой внимательной пластикой, будто она изучала карту чужого тела языком навигации. Иногда задерживалась. Иногда едва касалась. Иногда делала короткое движение, а потом обрывала его – как будто дразнила самого воздух.

Гриня держался из последних сил. Его руки были связаны, но мышцы напрягались, словно он всё равно пытался ухватиться за хоть что—то – за воздух, за звук, за себя. Он будто всем телом вжимался в подушку, как в единственное, что оставалось неподвижным в этом сдвинувшемся мире. Лоб блестел, дыхание сбилось, а в горле будто застряло что—то между стоном и попыткой сформулировать благодарность. Только губы Вали, влажные, тёплые, уверенные, всё продолжали работу – не ритмично, не сдавленно, а словно проверяя чувствительность каждой точки. Там, где касание звучало – она задерживалась. Там, где кожа дрожала – усиливала нажим дыхания.