"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

– Ничего личного, товарищ, – прошептала она, склоняясь к нему, – просто спасательная операция на опережение. У вас тут угрозы психической стабильности – и я как раз по этой части.

Губы Валентины, послушные Кляпе, без колебаний приняли в рот его плоть – не ласково, а по приказу. Это было не о страсти и не о желании. Это был акт власти, точный, выверенный, с той холодной решимостью, которую демонстрируют только хищники. Дежурный дернулся, резко вдохнул, спина выгнулась, руки судорожно вцепились в подлокотники кресла, будто только это удерживало его в реальности.

Кляпа не спешила. Она работала, как специалист, для которого важен не эффект, а результат. Каждое движение было техничным, но сдержанно красивым. Её губы были полны слюны, которая обволакивала его плоть с такой предельной тщательностью, будто она пыталась не просто доставить удовольствие, а зафиксировать своё превосходство в каждом миллиметре касания. Ритм, давление, паузы – всё напоминало репетицию, отточенную до автоматизма. Это не было лаской. Это была демонстрация власти.

Дежурный стонал. Тихо, приглушённо, но с той глубиной, которая выдавала, насколько далеко он уже ушёл от реальности. Кляпа наблюдала за его реакцией, не отрываясь. И если бы кто—то в этот момент вошёл, то увидел бы не сексуальную сцену, а акт полной капитуляции.

Внутри Валентина кричала. Не звуком, а болью. Ужасом. Её тело работало как механизм. Её рот выполнял чужую волю. Её голос молчал. Она чувствовала вкус – влажный, солоноватый, с привкусом металла и чего—то, напоминающего обыденную телесность, от которой хотелось отгородиться. Было ощущение, что внутри неё всё дрожит от напряжения, как если бы тело пыталось вытолкнуть происходящее наружу, но не имело на это ни ресурса, ни права. Её страх рос, расползаясь по внутренним стенкам, как ржавчина по воде.

Кляпа медленно подняла голову. Влажные губы чуть приоткрыты. Она посмотрела в лицо дежурному, в его расширенные зрачки, в его беспомощность, и удовлетворённо выдохнула.

– Товарищ сержант, я тут подумала, что мы можем оформить признание в моей вине прямо здесь и сейчас – устно и, желательно, максимально глубоко.

Когда всё почти подошло к финалу, движения Кляпы стали чуть медленнее, как будто она смаковала не сам процесс, а его значение. Её взгляд был направлен вверх, в лицо мужчины, и в нём не было ни капли желания – только контроль. Последние движения были точными, выверенными, как последние мазки на холсте, который должен висеть в музее под табличкой «не трогать».

Она не делала паузу, не делала реверансов. Просто дошла до конца – и проглотила, как будто закрыла акт. Без намёка на эмоции, без жестов. Точно, буднично. Слишком буднично.

Сержант выгнулся в кресле, как будто только сейчас осознал, где находится. Его руки крепче вцепились в подлокотники, дыхание сбилось, в горле прошёл сип. Он не знал, что сказать. Или как дышать. Или как вернуть себе хоть каплю достоинства после того, как его тело предало его разум – со всеми потрохами.

Когда Валентина вновь почувствовала своё тело, всё внутри было влажным, дрожащим и каким—то неестественно тяжёлым. Словно кто—то снял с неё костюм – но не кожаный или тканевый, а психический. Вернули контроль, но забыли отключить последствия. Первое, что она ощутила – это собственные колени, затёкшие, как будто она провела на них весь учебный день в наказании. Потом – воздух. Он показался вонючим. Не от запахов, а от воспоминаний.

Она открыла глаза и почти сразу осознала: всё вокруг было настоящим – не сон, не бред, не остаточная галлюцинация. Свет резал зрачки, стены стояли неподвижно, вентиляция шумела ровно. И прямо перед ней, неподалёку, дежурный сидел в кресле – расстёгнутый, растерянный, с лицом человека, которого не предупредили о съёмках. Его взгляд был пустым, как экран после выключенного фильма, а штаны – аккуратно сползшие и собравшиеся у ботинок, – казались особенно неуместными, как актёр, забывший свою роль. Он вцепился в подлокотники, будто те могли удержать его в реальности, которая только что развалилась на куски, и смотрел прямо перед собой – с выражением человека, которому только что показали финал жизни, но без титров.

Валя не закричала и не упала – она просто поднялась, медленно и осторожно, будто каждая косточка в её теле должна была сначала одобрить движение. Встала так, как встают после тяжёлой операции, по—старушечьи, с согнутой спиной и ощущением, что суставы намерены напомнить о себе лично. Колени хрустнули с предательской громкостью, рука подрагивала, платье перекрутилось, и один рукав почему—то оказался задран выше локтя. Губы пылали, как после ожога. Под глазами проступила испарина, солоноватая, как след от слёз, которых уже не осталось.

На полу лежала сумка, раскрытая, как рана, будто сама не знала, что в ней теперь должно быть. Под стулом валялась туфля, вторая стояла носком в сторону выхода. В углу виднелся смятый клочок бумаги, и Валя, едва взглянув, мысленно окрестила его «остатками совести» – не потому, что он был важен, а потому что иначе пришлось бы признать, что совесть у неё вообще исчезла.

Она потянулась к туфлям, напялив одну, потом другую, путая левую с правой, потому что в голове всё ещё звенело. Пальто она натянула на себя как могла – один рукав остался вывернутым, подкладка цеплялась за ремень. Пуговицы застегнулись не туда: одна прошла мимо петли, другая встала по диагонали, как символ сломанной геометрии. Волосы, слипшиеся от пота, облепили виски. В отражении металлического шкафа она увидела себя: перекрученная, помятая, с глазами, в которых отражался не ужас, а пустое послевкусие после чего—то слишком большого и слишком чужого. Как женщина, прошедшая через что—то интимное, но без права на возвращение.

– Всё, – пробормотала она. – Всё. Я иду.

Дежурный моргнул. Хотел что—то сказать, но губы не слушались. Лицо у него было как у человека, которому показали архив с его стыдом.

Валя не обернулась. Дверь за её спиной издала скрип – протяжный, неловкий, как занавес, не вовремя опустившийся в школьной постановке. Коридор оказался пуст, будто вымерший после пожарной тревоги. Свет над головой чуть мигал, то ли от старой проводки, то ли от драматургии происходящего. Она шла вперёд медленно, как по тёплой воде – не от лени, а потому что каждое движение отзывалось в теле, будто кто—то вшил в неё замедление. Пальцы подрагивали, не от холода – от нервной отдачи. А воздух был липким и тёплым, как от старого фена, оставленного в розетке без присмотра.

У входа она споткнулась. Зацепилась пальцем за порог. Не упала. Просто выпрямилась и вышла.

На улице пахло пылью, влажным бетоном и свободой. Но это была свобода с привкусом дешёвого скотча, которым обматывают багаж в аэропорту. Валя вдохнула. Медленно. Потом выдохнула. И пошла. Потом побежала. Потом почти понеслась – нелепо, неровно, как школьница, сбежавшая с контрольной, но запутавшаяся в колготках.

А в это время, за её спиной, в помещении остался сержант.

Он сидел. Не двигался. Только глаза – широко раскрытые – пытались осознать, где он, кто он, и что теперь с этим делать. Брюки валялись на полу. Молния сверкала. Он откинулся на спинку кресла и медленно, очень медленно закрыл глаза.

Дверь открылась. Щёлкнула. В помещение вошёл высокий мужчина в форме – крепкий, с бляхой, папкой и выражением лица: «если сейчас кто—то не объяснит, я сам всё объясню через отчёт». Он замер в проёме.

Он бросил взгляд на сержанта – на весь его жалкий, обескураженный вид, на лицо, в котором отражалось не то раскаяние, не то ступор, и на брюки, беспомощно лежащие у ботинок, как молчаливый компромат.

Он не сразу нашёл, что сказать. Взгляд его прошёлся от штанов до потолка, потом снова вниз. Секунда. Другая. Лицо становилось всё более угрюмым.