Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

— Как что? — заерничал снова Кострюков. — Как что, дорогуша? Мне ведь сегодня пятьдесят, али забыл? Дата! А? Пошли, дорогой, пошли, одного тебя не хватает.

Максим с трудом проглотил комок.

— Не могу, — тихо сказал он.

Вернулся в комнату, но прежнее состояние не возвращалось. То ли Кострюков выбил его из колеи, то ли за командировку успел забыть голос сына… Максим вслушивался в знакомую до боли запись и не узнавал ее. Вот здесь сын раньше вроде бы хныкал, а сейчас почему-то смеется. Раньше он, кажется, смеяться не умел… Неужто за месяц все забылось?

И тут из магнитофона выкатилось и замерло на мгновение тоненькое:

— Папа!

Приснилось? Померещилось? Или начались галлюцинации? Нет, с ума мне сходить не хочется, неожиданно подумал Максим. Он сосчитал до десяти, перевел дух, выдернул вилку из розетки и, торопливо переодевшись, позвонил к соседу.

Три следующих дня Максим ходил вокруг магнитофона, не решаясь к нему притронуться. Наконец, к понедельник вечером он протянул руку к клавише и, помедлив, нажал. Вслушиваясь в запись, он даже не вздрогнул, когда знакомый голос в том же самом месте снова позвал его. Максим сказал себе, что запись, видимо, была не одна, сын был немного старше, чем запомнился, и все просто немного подзабылось.

Дни текли, как вода из неплотного крана, и Максим, перетекая вместе с ними, как должное воспринимал ежедневные попытки голоса сказать новое слово. Так и было, говорил он себе. Так должно быть, убеждал он себя, что в этом странного? С неохотой отправлялся он в очередную командировку, он не ведал, какое потрясение ждет его но возвращении.

Поезд опоздал, но Максим был даже рад этому. Последнее время он все больше любил сумерки — они не мешали грезам. Чемодан остался в коридоре, и Максим, соорудив на кухне бутерброд, ухватил бутылку молока и прошлепал в свою комнату. Устроившись в кресле, он со словами: «Ну, здравствуй, сынок!» утопил клавишу.

И тихий звонкий голос ответил:

— Папа, где ты был? Я так скучал.

Максим поперхнулся, бутылка с молоком, булькнув, закувыркалась по ковру. Он вскочил, чувствуя, как жуткая смесь панического страха и дикого, сумасшедшего счастья заливает его с ног до головы. Сглотнул неожиданные слезы и, погладив магнитофон по теплому боку, так же тихо ответил:

— И я скучал без тебя, малыш. Очень-очень скучал…

Сомнений не оставалось — сын рос!

С этого дня жизнь Максима сделала крутой поворот. Коллеги по работе с трудом узнавали его — в потухших глазах появился давно забытый блеск. Девчонки шушукались и, наконец, дружно решили, что Максим снова влюбился. Он не старался их разубедить. После работы вихрем мчался домой, еще не раздевшись, включал магнитофон и вел с сыном, как с живым, разговоры. А сын рос, рос и с каждым днем все больше и больше задавал вопросов. «Ах ты мой почемучка!» — смеялся Максим. Потом его осенила идея. Он десятками покупал детские книги и читал их вслух у магнитофона. Сын слушал и только переспрашивал время от времени, чем небо отличается от облаков, а трава от леса. При этих вопросах сердце у Максима болезненно сжималось. Сынок, сыночек! Подхватить бы тебя на руки, подбросить бы вверх, так, чтобы ты зашелся в восторженном визге, расставить бы по всей квартире оловянных солдатиков и ползать по полу до боли в коленях, играя в «войнушку». И Максим, глотая слезы своего горького счастья, пел колыбельные у магнитофона, а сынок засыпал и время от времени сонно взбрыкивался: «Ище, ище! А теперь про зайку…»

Кайфоломщик Кострюков, как всегда, позвонил не вовремя. Снова у него торжествовала гулянка, а так как на предыдущей раскокали сервиз, он явился за щербатыми Максимовыми тарелками. Максим, чертыхаясь, полез в сервант. Зацепил стеклянную полку, зазвенел, громыхнул на всю квартиру. Сын встрепенулся, заплакал спросонья:

— Папа, ты где? Я боюсь…

Кострюков издал неопределенный звук, словно ему с размаху наступили на пятку, дернулся в сторону и рванул прочь. Вслед ему долго несся несколько истеричный хохот Максима, так и оставшегося посреди комнаты с тарелками в руках…

Из каждой командировки он теперь привозил книги, но мимо секций игрушек всегда проходил не задерживаясь.

Память у малыша была прямо-таки магнитофонная, и стоило Максиму только начать: «Зайку бросила хозяйка…», как он тут же продолжал: «Под додем осталься зайка…». Максим прислонял голову к теплому боку магнитофона, нежно водил пальцами по его поверхности, потом обнимал его, как ребенка, и долго-долго, порой до самой полуночи, взрослый голос и детский лепет, перебивая друг друга, читали на память все известные им стишки.

Разлуки становились все болезненнее, и Максим начал думать о перемене работы. Жаль ему было терять хорошую зарплату, но, в конце концов, зачем ему нужны были деньги? Максим подал заявление и с легким сердцем отправился в командировку, зная, что она последняя.

Дни на работе летели быстро, вечеров не было, Максим приходил в гостиницу поздно и валился спать. В конце концов он с удивлением обнаружил себя в вагоне поезда, который вез его к сыну! Соседство по купе ему составила симпатичная молодая пара с очаровательным мальчишкой лет трех-четырех. Малыш сразу проникся к Максиму доверием и сообщил, что его зовут Паровозик и что они с мамой и папой едут в город, и что в деревне у бабы их все время хотел съесть волк. Максим не спускал мальчугана с рук, а родители, положившись на добровольную няньку, уснули вдвоем на нижней полке — вставать на следующее утро предстояло часов в пять.

А начало следующего дня и в самом деле выдалось тяжелым. Невыспавшийся Паровозик хныкал и вредничал, и, если бы не Максим, молодые родители совсем бы растерялись. Утро лопалось дождевыми брызгами, с неба тянуло ледником, и люди, стоявшие на остановке такси, нахохлились, укрылись зонтами. Паровозик снова раскапризничался, засопливил. Мать полезла в сумку за платком, отпустила на миг его руку, и тут произошло неожиданное.

Почувствовав свободу, Паровозик как-то взвизгнул на манер жизнерадостного поросенка и выбежал на дорогу.

Истошный крик матери покрыл все звуки. На малыша мчался огромный «Икарус». За широким стеклом мелькнуло побелевшее лицо водителя, пытавшегося то ли затормозить, то ли повернуть в сторону, но тяжелую машину заносило на мокрой дороге, как конькобежца, впервые ставшего на лед.

Максим прыгнул вперед, прыгнул так, как никогда в жизни еще не прыгал, словно старался достать безнадежно уходящий баскетбольный мяч, подхватил Паровозика и, мгновенно развернувшись, выстрелил им в сторону тротуара, словно мячом по кольцу. В последнюю секунду, до того, как на него боком налетел автобус, успел заметить, что малыша ловко поймал какой-то лохматый парень, стоявший на самом бордюре, а затем мир вспыхнул, треснул и развалился, рассыпался на части миллионами угасающих искр…

Нагловатый молодой человек, родственник Максима, вступал во владение наследством. Подогнав фургон, он споро перегружал в него старый, затоптанный ковер, стулья, сервант со щербатыми тарелками. Кострюков не столько помогал, сколько подпирал дверной косяк, разглядывая полузнакомые вещи и мысленно прощаясь с их былым хозяином…

— А эт че? — спросил вдруг родственник, ткнув пальцем в сторону окна.

Кострюков посмотрел. На столе в теплом луче солнца томился магнитофон. Кострюков подошел поближе.

Это была кассетная «Весна», но какая-то странная, вроде бы побольше обычного, и компакт-кассета в ней определенно была больше, чем положено. Кострюков смотрел на нее остановившимся взглядом, и в душе его зрело невероятное подозрение.

— Ты че, оглох, батя? — родственник хлопнул Кострюкова по плечу. — Это че, новая модель?

Повинуясь безотчетному порыву, Кострюков нажал на клавишу. Магнитофон молчал. Жестом хозяина отстранив Кострюкова, парень подергал шнур, вынул вилку из розетки и снова вставил, защелкал всеми клавишами по очереди. Магнитофон не издал ни звука, но Кострюкову почудилось вдруг, что это молчание затаившегося, загнанного в угол существа. У него вырвалось неосторожное: