Фасолевый лес

– То есть они использовали ее как… как приманку. Наточили чертов крючок и пытались вас на нее ловить?

– Да, чертов крючок…

Он вновь отвернулся.

– Иногда, через некоторое время, этих детей… этих детей усыновляют и удочеряют. Люди из армии или из правительства – те, кто не может иметь своих.

Я сидела оглушенная, словно приняла какой-то наркотик.

– И вы предпочли спасти этих семнадцать человек, но потерять дочь? – спросила я. – И даже не попробовали ее вернуть?

– А что бы вы сделали, Тэйлор?

– Не знаю. Мне больно это говорить, но я правда не знаю. Я даже думать боюсь о мире, в котором люди могут стоять перед таким выбором.

– Вы живете в этом мире, – сказал он спокойно. Я знала это, только не хотела знать. И вот тогда потекли слезы, полились по щекам, и мне уже никак их было не остановить. Эстеван обнял меня за плечи, я разрыдалась ему в плечо. Дамба рухнула окончательно.

Мне было неловко. Из носа у меня текло.

– Я вам всю рубашку измажу, – проговорила я.

– Я не знаю, что такое измажу, – сказал Эстеван.

– Вот и хорошо.

Вряд ли на целой Земле нашлись бы слова, чтобы объяснить, что я в этот момент чувствовала. Оказывается, вся моя жизнь была результатом тупого, но счастливого стечения обстоятельств, совершенно идиотского везения. А я этого даже не замечала.

– По-моему, как – случается что-то плохое, а, смотришь, выходит хорошее. Я, например, сломала рычаг привода клапана, зато нашла Черепашку. Наехала на разбитое стекло и тут же встретила Мэтти.

Стиснув руки на животе, я попыталась подавить рвущиеся из груди всхлипывания.

– Знаете, – продолжала я, судорожно дыша, – я ведь всю первую половину жизни провела, избегая двух вещей: материнства и автомобильных шин. А оказалось, что это – счастье!

Неожиданно в дверном проеме вновь появилась Черепашка. Я не знаю, сколько она там стояла, но она смотрела на меня взглядом, которого я не видела с тех пор, как мы с ней встретились на равнинах Оклахомы.

– Иди ко мне, тыковка моя, – сказала я. – Со мной все хорошо, не беспокойся, просто дала течь, только и всего. Попить хочешь?

Черепашка отрицательно покачала головой.

– Значит, пообниматься?

Черепашка кивнула, и я взяла ее к себе на колени. Снежок вновь прыгнул на диван. Я почувствовала его тяжесть – он проследовал вдоль спинки, спустился по подлокотнику и устроился на коленях у Эстевана. Минута – и Черепашка уже спала у меня на руках.

В детстве у меня был набор бумажных кукол. Набор назывался «Кукольная семья», и каждая из кукол имела имя, которое было написано на картонной подставке у нее под ее ногами. Их звали Мама, Папа, Сестренка и Малыш. Я играла в этих кукол с отчаянием, которое смешивалось у меня в душе с жуткой любовью, и не уставала играть, пока куклы, наконец, не рассыпались в пыль. Я любила их, несмотря на то, что их тесно спаянный семейный кружок был для меня за пределами досягаемости – точно так же, как впоследствии кружок футболистов и чирлидерш в моей школе.

Но в этот вечер, посмотрев на нашу четверку, устроившуюся на диване, я с болью в сердце подумала: в каком-нибудь другом мире мы могли бы стать Кукольной семьей.

Черепашка заерзала у меня на руках.

– Нет, – прошептала она, еще даже не проснувшись.

– Да, – возразила я. – Пора в кроватку.

Отнеся Черепашку в постель, я укрыла ее простыней, осторожно сняла ее ручку со своей футболки и положила на желтого плюшевого мишку, у которого на груди было пришито розовое бархатное сердце.

– Спи крепко, моя репка! – прошептала я.

– Репка, – повторила Черепашка.

Когда я вернулась в гостиную, Снежок уже переместился с коленей Эстевана в лунку, оставленную мной на диване. Я устроилась между котом и Эстеваном, подобрав под себя ноги. Нервозность моя улетучилась, несмотря на то, что я почти физически чувствовала притяжение, будто поток теплой воды, в том месте, где соприкасались наши колени.

– Стоит узнать человека получше, – продолжила я прерванный разговор, – и оказывается, что с каждым когда-то случалось что-то ужасное. Все это время я ныла, потому что на меня повесили ответственность за Черепашку. А теперь я чувствую себя виноватой.

– Ответственность ужасна, если ты ее не желаешь.

– Да что уж там. Шестидесяти процентам девочек из моей школы пришлось взвалить ее на себя. Да и во всем остальном мире то же самое.

– Если так посмотреть, то да, – проговорил Эстеван. Он явно засыпал.

– Мне кажется, что так устроен мир. Если бы люди хорошенько над этим думали, в смысле, если бы можно было вернуть ребенка через месяц, как книжку в библиотеке, то человечество за месяц бы и вымерло.

– Некоторые не стали бы возвращать, – сказал Эстеван уже с закрытыми глазами. – Исмену я бы оставил себе.

– А вы вставали среди ночи, чтобы кормить и пеленать ее?

– Нет, – произнес он со слабой улыбкой.

– Не могу поверить, что задала вам такой вопрос. Вам больно, когда с вами говорят об Исмене?

– Сперва было больно. Что мне помогает, так это вера в то, что ее жизнь где-то течет своим чередом, что кто-то о ней заботится. Что она растет и взрослеет.

– Я понимаю, – кивнула я.

Но я знала, что у этой медали есть и оборотная сторона. Где, под чьей опекой она растет? Я подумала: кем бы стала Черепашка, если бы ее воспитывала, скажем, Вирджи Мэй Парсонс, и у нее Черепашка научилась бы задирать нос и носить маленькие шляпки… А затем шляпка в моем сознании вдруг превратилась в полицейскую форму, и я поняла, что на мгновение отрубилась и заснула. Мы с Эстеваном то засыпали, то просыпались, по-дружески развалившись рядом. Какой уж смысл нервничать, если спишь с кем-то на одном диване, разинув рот.

Снежок спрыгнул на пол и принялся скрести когтями ковер, прикрывая свой воображаемый грех.

Помню, в какой-то момент Эстеван спросил:

– Так почему вас звали тупыми орехоколами?

Я попыталась выбраться из сна, где мы с Черепашкой хотели перебраться на противоположный край большого плоского поля, идя параллельно линии телефонных проводов, чтобы добраться до цивилизации.

– Орехоколами? – наконец смогла я ответить. – О, это из-за грецких орехов. Осенью мы их собирали и продавали, чтобы выручить денег на одежду для школы.

– И вам нужно было лазать по деревьям? – спросил Эстеван. Меня поражало, что ему бывают интересны такие подробности.

– Нет, – ответила я. – Нужно было просто дождаться, пока орехи упадут, и потом уже собирать. Самое сложное – это освободить орех от скорлупы. Мы клали орехи на дорогу, под колеса машин, а потом собирали то, что получалось. От этого наши руки становились черными, и это было самое ужасное – в школу приходилось идти с черными ладонями и с грязными ногтями. Кто таким приходил, тот и был орехокол.