Фатальный Фатали

Отнял Шамиль письмо:

– Дальше можешь не читать, это тайна. Ну что наша страна перед мощью египетского паши?! У вас же клочок земли от Крыма и до Казани, а Москву сожгли френги, правду я говорю?
– спрашивает у Фатали.

– Москву давно отстроили, имам.

– А ты там был?

– Нет, не был.

– А чего языком мелешь?!

И грузинский князь:

– Пред обширным царством императора России весь Кавказ как капля воды пред Каспийским морем (ну, к чему так, князь?!), как песчинка пред Эльбрусом (и не остановишь: в привычную патетику вошел!), как звезды пред солнцем (не пред императором ведь, к чему?!).

– Вот-вот! И сын мой так пишет! Вас, как попугаев, выучили! Что ты, что мой сын!

– Что за польза горцам воевать с царем? Рано или поздно должны будете покориться.

– Зато Аллах наградит нас в будущей жизни за наши страдания!

– А султан живет с нами в мире, как и персидский шах.

– Царю верить нельзя! Ласков, пока не завладеет нами! Ты думаешь, вдруг разгорячился, - султан верный исполнитель законов Магомета, а турки истинные мусульмане? Они гяуры, хуже гяуров! Он видит, что мы ведем столько лет борьбу с царем за Аллаха и веру, что же он нам не помогает?!

– Вы только что хвалили, имам, - грузинский князь ему.

– Не твое дело! И тебя я буду морить голодом, чтоб сил не было бежать! Если не выдадут за тебя моего сына или племянника, которые у вас в аманатах, то верно пришлют вьюки золота и серебра!

– Я беден, только пустое княжеское званье.

– Прибедняйся! Но я буду тебя мучить, потому что там губят моего сына!

– Ваш сын учит науки, он окружен заботой государя, у него блестящее будущее.

– Но к чему эти знания? Мой сын сделается гяуром и погибнет.
– Будто судьбу его предсказывал!
– Ему ничего знать не надо, кроме Корана. Что нужно нам, то в нем сказано, а чего там нет, того нам и не нужно!

Выменяет потом сына. Десять лет ему было, когда отдал в аманаты, а увидел мужчиной двадцати пяти лет. И сын, назвал его в честь учителя своего и тестя Джамалэддином, умрет от разлада с самим собой: родина стала чужбиной, а на севере - любимая христианка. Сгорит от чахотки.

– Да, - скажет Шамиль Фатали, - как падут горы, так исламу конец. Фатали возразил, а Шамиль ему: - Ты забыл, что Кавказ, как вал, окружает царство правоверных?

– Это легенда, имам.

– Легенда?! У меня сорок два конных вьюка книг.

– Может, и в джиннов вы верите?
– улыбнулся Фатали.

– Я тоже не верю, - вдруг появилась улыбка и на лице Шамиля, - но занятная история эта с джиннами, обитающими в наших ущельях. А падающие звезды, их много на ночном небе в горах, те точно джинны, которых сбрасывают ангелы с облаков за содеянное ими зло! И кто, как не джинны, построил пирамиды? А эти генералы, - и сразу посуровел, - что воюют с нами, разве не дети джиннов? Аллах не даст им погубить нашу веру!

– От чар джиннов спасают амулеты.

– И у меня он есть.
– Шамиль показал Фатали мешочек.
– Здесь написаны все девяносто девять имен аллаха (и это знает Фатали, учил Ахунд-Алескер). Но от гяуровых джиннов спасают только сабли! Никаких магических заклинаний, только борьба!

На медном подносе горит бумага за подписью Шамиля. Обещал Юсуфу-Гаджи сжечь, как только вернется, чтоб больше соблазну не было. Свернулась, съежилась бумага, а потом вдруг вся вспыхнула. Вот и кружок, где крупно имя, - волнистая уверенная линия, точечки, как звезды, сверху и снизу, и еще нечто похожее на ковш - арабское "эль". Горит, горит, и уже пепел, откуда-то дуновение, и улетают, как бабочки, обгорелые легкие крылышки, один лишь пепел, ах, какой сюжет, сожженная бумага, а сколько их будет, несбывшихся замыслов!

Выменяли грузинского князя за наиба, сидевшего в Метехском замке. Все-все описал князь: и о дикости, и о том, что достойно восхищения. Не намек ли насчет воровства?! руку отсекают, выкалывают глаза; если и у нас так - ни одного верноподданного не останется. И о двухстах мюридах, конвойной команде имама, из аварцев. И даже зрительной трубке, с которой никогда не расстается (?). Есть специальный начальник всех пленных, ибо тьма-тьмущая их, перебежавших. Какое, однако ж, восхваление насчет второй любимой жены Шамиля, плененной во время набега Ахверды-Магомы на Моздок, армянской красавицы Анны, дочери моздокской первой гильдии купца Уллуханова; Шамиль дал ей новое имя Шуайнат, обратил ее в мусульманство, а она, видите ли, любит его! За нее и выкуп дают, при ней еще две жены: старшая Зейданат и младшая Аминат, кистинка, - а она ни за что не желает покидать Шамиля, он осыпает ее ласками, она вскружила ему голову и нередко заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате; они пускаются в любовный пляс!... И этого разбойника с такой симпатией?! Уж не подкуплен ли князь?

– Помилуйте, как можно?
– возражает Фатали.

– А что? Вы там были?!

– Да, был!
– не сдерживается Фатали.

– То-то! Не были, а говорите!

– Да был я, был!

– Вот именно!
– гнет свое сослуживец. И о том, кажется, устно, рассказал князь, как его, схватив, тут же заковали в тяжелые цепи и, когда стал жаловаться, чтоб сняли цепи, сказали: "Если б ты был женщина, мы бы отдали тебя под стражу женщин, но ты храбрый муж, а муж претерпевает рабство лишь в цепях".

А ведь бывшему пленному князю не очень-то доверяют! По разным его инстанциям водили, хмурился Никитич, а однажды шел князь по коридору, на Фатали наткнулся: остановился, стряхнул с себя, как наважденье, и в недоумении, но дважды оглянулся, дальше прошел, мотая головой, - чушь какая-то! Потом куда-то отправили, и больше о нем Фатали не слышал. Князь в докладной и о строгих мерах Шамиля по искоренению дикого обычая кровомщения... А как называется иное? тоже крово, но не мщенья, а иное?

ДОГОРАЮЩАЯ СВЕЧА

Ах да, вспомнил! Кровосмешенье! Так, кажется, по-вашему называется, Ладожский?! Вы говорите: "Дикий обычай!" Может быть, вы и правы, но... нет-нет, я не спорю!

Сначала был сон, как это всегда водится у восточного человека, и, как обычно, странный: приставил Ахунд-Алескер клинок, Фатали лишь раз видел его с кинжалом, подаренным Юсуфом-Гаджи, к горлу, и Фатали чувствует, как клинок оттягивает кожу на шее. Вдруг лицо Ахунд-Алескера исчезло, на его месте Шамиль, и вонзается клинок медленно и небольно. И Тубу, дочь Ахунд-Алескера, рядом, ей уже шестнадцать, она недовольно смотрит, как капает кровь на рубашку Фатали, будто он сам виноват. Лицо ее нежное-нежное, и она вытирает платком пятно, а кровь не сходит, и Фатали вспоминает, как она бросилась ему на шею, когда летом он приехал в Нуху, бросилась, прижалась, как к родному, в мундир упираются две твердые ее груди, а он чуть отстраняется, чтоб не больно ей было от металлических пуговок на карманах.

Ахунд-Алескер лежал больной.

– Если я умру, - прошептал, - не оставь ее одну, возьми к себе.

Тубу тогда почему-то покраснела и убежала. Ну да, конечно, только непривычно резануло: "Если умру..." Возьмет к себе, потом выдаст замуж.

Вытирает она пятно крови на рубашке, сердится, нетерпеливо трет и трет, и рука его касается ее груди, немеет.

Проснулся Фатали - и тревога. А Тубу была так осязаема, будто и не сон вовсе, - потер руку, она действительно онемела. И Тубу, очень близкая и понятная, вдруг стала чужой, неведомой, странно было это раздвоение Тубу: та, что была сестрой, ушла и отдалилась, а ту, другую и чужую, захотелось непременно увидеть.