Фатум. Том третий. Форт Росс

* * *

И сейчас, лаская свое обнаженное тело солнцем и ветром, Аманда продолжала прислушиваться к себе, подобно тому, как прислушиваются к морской раковине, пытаясь услышать сокровенный прибой ее сердца. Подрагивающая листва на высоких кустах, что сторожили берег, была похожа на зеленые и серебряные диски испанской монисты. Временами прибрежный лес замирал, точно прислушиваясь к ровному рокоту реки, воздух висел неподвижно, и даже затихала симфония птичьих голосов, млеющих в этом полуденном зное. Потом вновь бойко вскрикивала какая-то пичуга, ей откликалась другая, и легкий шелест крыльев проносился над разбуженным лесом.

Аманду не покидало чувство благодатного покоя и гармонии, которая словно наполнила ее даром слышать перебор струн течения могучей окружающей жизни, которая неторопливо проходила через нее, волнуя сердце древними звуками и звоном. О, это ощущение не было похоже на тот блаженный восторг от прикосновения теплых губ Andre… То ощущение было значительно более пряным, насыщенным, ярким, а в этом жило и чувствовалось что-то неясное, зыбкое, как туманная дымка, как далекий отклик горного эха, с глухим шепотом которого она вела молчаливую беседу.

Волосы почти высохли, но Аманда не торопилась одеваться. Она так устала от повода, за который ее тащила жизнь, устала от вечного напряжения, от черных мыслей, что вползали со змеиными головами в ее сокровенный мир и жалили душу…

Ей вдруг почему-то вспомнились кожаные стеганые по-душки выездной кареты отца, его длинная трубка с тремя кольцами из слоновой кости на мундштуке, серебряный гребень, которым он любил проводить по седым усам, его длинные белые шелковые чулки и золотые пряжки, что закрепляли их под коленом… Вспомнились и старые, верные слуги в таких же старых смешных париках «рамилье», которые в детстве она любила громоздить себе на голову или на чепцы терпеливых нянек, и Аманда почувствовала, как горячие слезы побежали по щекам.

Еще там, на корабле, закрывшись в каюте, совершенно не имея представления о том, как свободно передается по тонким переборкам фрегата даже самый незначительный звук, она истово молилась и просила у Господа сил… И что же? Она утомленно закрыла глаза, вытирая ладонью щеки. Внезапно ее прострелила ужасная мысль: «А что если отца уже нет в живых? Если его уже не было и тогда, когда она с Пэрисоном пребывала во дворце Нессельроде?..» Жизнь, казалось, оборвалась в душе Аманды. Но она вовремя взяла себя в руки и не дала волю чувствам. «Рассудок сумеет принять такой итог, но смирится ли сердце?»

Однако страшная догадка не выходила из ума. «Неужели это правда? Неужели я просто слепой инструмент в их грязных руках?» Там, в далекой России, она тешила себя мыслью: «Вот, судьба обожгла наш дом, но сделала нас крепче… Да, всё это время я просыпалась с чувством бойца, который, в конце концов, выйдет победителем из этой схватки… Меня как будто хватало на всё: не выдать слабости, услышать вовремя голос разума и сделать ради отца услугу его врагам. От сознания, что я делаю правое дело, в сердце моем появлялась новая крепость… Временами я даже нравилась самой себе, но сейчас…» – пальцы Аманды похолодели и она вдруг с отчаяньем обнаружила, что душа ее пуста. В ней не осталось ничего, кроме бесконечной усталости и молчаливого потрясения прозрением, не поддающегося более никакому живому чувству. Такое ощущение, пожалуй, вызывает прогоревший дотла костер. Шаг за шагом она еще раз проанализировала свои догадки, сомнения и содрогнулась от мысли: ей никогда не найти оправданий, не вымолить прощения у Бога… не восполнить растраченных усилий и времени, которые привели лишь к гибели ее отца, лорда Джеффри Филлмора… а значит, изначально ни к чему другому привести и не могли.

Но чью правду, чью судьбу, какие хитросплетения политических наветов и козней искупала смерть отца?

Аманда посмотрела на медленно ползущие безликие облака. Но не было ей ответа – ни в высоком небе, ни в хищном крике сокола, ни в памяти… Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Англии ни ее жертва, ни жертва отца… Так стоило ли отдавать на это лучшие годы?..

Но что она могла сделать? Разве под силу ей было изменить их нынешнее положение и остановить падение Фатума, сложившего крылья в небе над ее головой? «Зачем, зачем я доверилась и пошла у них на поводу?.. Зачем мне был нужен Уолпол, Пэрисон и другие, на что мне их лживые увещевания, их знания и интриги, за которыми одна смута на сердце и тяжесть на душе?.. Всё – суета, всё – тлен… Всё – пустая забава искусных, коварных лжецов со смертью в конце…»

Плохо понимая себя, она поднялась с камня и принялась торопливо одеваться. О, как ей теперь не хватало преданных рук рыжеволосой Линды! Крючки на спине, как назло, не поддавались, радовало одно: подъюбник, пущенный ею на простыни и полотенца, не путался под но-гами.

«Святой Яков! Сколько ж я предавалась воспоминаниям… четверть часа? А может быть, час?» – Леди стало не по себе. Она бросила беглый взгляд на тени от скал… и правда, те стали длиннее. Стремительно глянула на тропу, змеившуюся меж валунов вверх от берега, и сердце ее будто обложили льдом. Молчаливая свинцовая зелень густого орешника, ей показалось, таила угрозу.

Аманда машинально сделала шаг назад, едва не подвернув ногу на камне. От непонятного ей самой беспокойства у нее пересохло во рту. На память пришли слова, которые капитан дважды повторил перед ее уходом: «Не смей далеко уходить!»

Аманда судорожно облизнула губы. Казалось, что-то давящее, невыносимое было разлито в самом воздухе, и это душило ее, наводя панический ужас.

«Господи-Боже,– она едва справилась со шнурками атласного лифа, так тряслись и плясали ее пальцы; в голове ударило громом: – За мной наблюдали всё это время. Как за глупой зеленой дыней, которая зреет под стеклянным колпаком!»

Пересиливая лихорадку охватившего ее страха, она схватила лежащий на песке пистолет.

Внезапный треск крыльев поднятой с берега птицы едва не лишил ее чувств. Забыв все правила обращения с кринолином, Аманда, ломая в камнях каблуки, подхватила юбки и бросилась к тропе, когда чьи-то пальцы схватили ее за горло и крепко зажали рот.

Глава 7

Небо в глазах Аманды качнулось и раскололось алым пятном удушья. Тяжелая судорога страха свела ноги и повалила на землю, точно приступ падучей. Боль от удара пронзила от паха до затылка, и женщина, уткнувшись лицом в песок, со стоном подтянула ноги к животу. Спазмы удушья настолько оглушили ее, что она не сразу узнала этот голос, и скорое тяжелое дыхание, и руки… огромные ладони, изрезанные тростником, болотной травой, с въевшейся в трещины смолой, заставили ее вспомнить. Вернее, их грубое прикосновение, шершавое и царапающее, как терка, от которого она невольно вздрогнула.

– Матвей… ты?

– Я, барынька, я… Тихо ты, кобыла стоялая.– Холодная заточка широкого охотничьего ножа вгрызлась в белоснежную, с перламутровым отливом шею.– Не ёрзай и не вздумай скулить, сука, ежли в живых остаться хочешь. Не то отрежу голову, как юнге-мальцу, и сварю в котле.

– Так… это ты? – против воли слабо слетело с побелевших губ.

– А то кто же? – холодные глаза обожгли Аманду и заставили вновь содрогнуться, когда Зубарев перевел взгляд на расшитое золотыми нитями платье, задержавшись на глубоком вырезе декольте. Изрезанное морщинами взлобье покрылось сверкающим зерном пота, а заросший волосом рот дрогнул в едва заметной ухмылке, когда Матвей медленно отвел руку и сунул нож за голенище морского са-пога.

– От тебя хорошо пахнет, и кожа тоньше сафьяна,—втягивая ноздрями воздух, более явственно усмехнулся он.—Тихо, тихо, утка, ты только нажива…

Минуту-другую он по-звериному прислушивался, щупая угрюмым взглядом дикую пустошь, а затем вновь уставился на лихорадочно вздымающуюся грудь, которую украшал вышитый корсаж и чуть прикрывали тонкие валансьенские кружева³⁷.

У Аманды отнялся язык, она застыла как деревянная кукла, устремив взгляд в небо. Она почти не различала его лица и рук, их словно окутывал туман, но она знала, что он пристально глядит на нее, затаив в душе черный умысел. Всё тело ее до самых ногтей холодило от мелкого, неприятного пота. Судорожно глотая воздух, еще не веря в свой исход, Филлмор была потрясена и раздавлена чудовищным откровением убийцы… Бессилие билось в ее душе жгучей болью, ослепляя сознание, но Аманда принуждала молчать в себе эти струны, не давая глазам проронить слезы.