Фатум. Том третий. Форт Росс

Все эти испепеляющие душу минуты он думал о Джессике, о ее нежных руках, глазах, которые так часто последнее время заставляли темнеть постоянные сквозняки опасности и страха.

Андрей с замиранием сердца прислушался, выждав некое время. Угрюмый гранит гряды будто вымер: ни звука, ни шороха. Преображенский даже позволил себе на волосок-другой показаться из-за укрытия… Давящая тишина. Однако благоразумие и опыт взяли верх, заставив не шевелиться. «Дольше ждали, потерпим,– решил он.– Тем паче… что ждать я привык. Ежели Фортуна⁴³ вконец не презрела меня, что-нибудь, да выгорит… Есть же Бог-то, в конце-то концов!.. Завековать тут тебе, брат, один бес, выпало».

Не выпуская из-под прицела высоту, он левой рукой поправил перекрутившуюся пряжку ремня и съехавшую на грудь портупею. «Где же черт носит этого двухголового Палыча? – судорожно скользнуло в голове.– Где Тараканов и остальные?..» Мысль, что грохот выстрелов привлечет рыскающих краснокожих, стянула меж лопаток кожу, но страх и отчаянье за любимую гнали прочь остальные догадки. «Неужто Матвей всему начало? – Андрей утер тылом ладони сырой лоб.– Неужто о нем упреждал Осоргин: «…бойся Ноздрю»? От сей мысли Преображенскому ровно стальными крючьями стегнули по сердцу… «Господи, я же любил… дорожил… доверял ему, как себе…»

Отчаянье и нылая боль сдавили грудь. Нет, он не хотел верить в сие, слышать и знать. Ему ни на йоту не хотелось признавать себя побежденным в этой догадке, но ничего другого не оставалось. Стиснув зубы, он на миг закрыл глаза, полные слез, уткнувшись горячим лбом в забитый песком рукав. «Матвей – Ноздря…» – повторило чеканным эхом сознание, словно играя словами злого заговора. Боль прозрения ударила в самое сердце. Да, он догадывался… что-то смущало его в неподвижном напряжении глаз, в набрякшей нелюдимости его помощника, в загадочной силе его плоти, в тяжелой поступи грубых морских сапог, но он всякий раз гнал эту мысль, гнал упрямо, как нечто зазорное, гадкое, невозможное… «Ведь я всем сердцем любил своего спасителя… и он был дорог мне, как родная кровь, как друг, верность коего хранят про запас, до черного дня, когда раздастся голос ненастья…» Андрей чуть не застонал, вспомнив портрет отца Черкасова… «Господи, дай же мне крепи!» – наконец-то он понял, чьи глаза напоминали ему те, что были писаны на холсте… Андрей перекрестился, словно коснулся тайны Антихриста⁴⁴,– значит, он и убил Алешку… «Значит, о нем мятежил душу до мрачных слез воспоминаниями Черкасов, исповедуясь о своем черном грехе и о подлости, сотворенной им своему старшему брату… Так вот кто, выходит… через Даньку подкинул мисс Стоун браслет и серьги моей маменьки!..»

Боль отчаянья и потрясения избороздила его воспаленный лик, боль, палящая и грызучая, коя не оставляла боле места для оправдания, пощады и милосердия… И тут же вдруг ему пришла на ум в полной яви и жути картина всей долгой цепи его мук и кошмаров. «Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Креста Твоего и сохрани меня от всякого зла… – зашептал он молитву, не отрывая горячего взора от молчащей как прежде гряды.—Упокой души убиенных рабов Твоих… всех православных и даруй им свое Царствие Небесное! Пресвятая Богородица,– Андрей почувствовал, как игольчатый озноб взгустил его шею.– Теперь я знаю, кто ходил по моему чердаку, рвал цепь и бежал через сад… кто удавил Мамона, кто убил Шульца… надругался над портретом в каюте и кто убесил жуткое зверонравие над невинным ребенком… А ныне…»

– Ноздря-я!!! – Андрей точно слепой поднялся во весь рост и, загребая носками ботфорт золотое пшено песка, точно блаженный, с пистолетом и горящей на солнце голубой полосой стали, пошел на немую твердь.

Он всем телом чувствовал, как дрожат его руки, как клокочет горький ком, застрявший в его пересохшем горле, как сгонный ветер с реки треплет его разметавшиеся по плечам волосы… Но знал и чувствовал он и другое, что дрожь, коя била его плоть, не сестра страху, а взубренная в сердце гнетущая резь за предательство, за кровь дорогих людей и за ту любовь, что стала ему родной и сокровенной, как первая молитва матери над его колыбелью.

Он шел один на один навстречу своему Фатуму; оный, вывернувшись своими безотсрочными и безсердыми⁴⁵ кольцами, в очередной раз злобно стегнул его хвостом, шипы которого ныне выбрали его любовь.

– Ноздря-я! – сорванный голос вновь разорвал склепную тишину, бросая судьбе вызов. И в этом крике впервые угас его страх и пробудилась сила. Грудь сковало безоглядное спокойствие и жажда возмездия, а душа боле не ныла и не билась в страхе дурного предчувствия.

Глава 9

Палыч не смел пошевелить ни рукой, ни ногой, глядя на свернувшуюся в рябой клубок гремучую смерть. На какое-то время выстрелы, барин, поиски американки тут же забылись. Он стоял, сжимая в руке ружье, окаменев от страха. Ядовитая тварь в аккурат нацелилась на его колено, чуть выше обреза сапога.

«Вот вкосилась-то моя судьбинушка… в чужую ме-жу… – безмолвно прошептал он.– Эх, чтоб тебе, ползучей, Господь глаза выбоднул, да жалище твое поганое вырвал…»

Змея будто услышала его – плоская треугольная голова мгновенно поднялась выше и теперь целилась в пах. Ороговевшая трещотка на ее хвосте зловеще тряхнула, словно в надутый бычий пузырь детская рука бросила горсть сухого гороха.

У старика сердце обливалось кровью, когда он услышал донесенный ветром голос своего капитана, но он, точно заговоренный, продолжал смотреть на змею, судорожно сглатывая слюну. Сердце-вещун подсказывало казаку не делать резких движений. Шаткий ветрец сронил его седой редкий чуб, что поналип к сырому лбу, продувал взмокший от пота кожан, но Палыч более чуял, как его напряженную плоть всё крепче, что та лихоманка, забирала трясучая болесть⁴⁶.

Прошла не одна минута, прежде чем он, изловив миг и собравшись с духом, очень бережливо стал поднимать свободную руку к своей голове.

– Тише, тише, родная, погодь, двуязыкая, маненько погодь… – точно заговор зашептал Палыч.– Самую малость взмились, хозяюшка, взмились…

Гремушка змеи вновь затрещала, а леденящий кровь серо-коричневый треугольник головы опасно качнулся вперед. У вестового капитана вновь перехватило дыхание, точно кто-то незримый припер его горло рогатиной. Старик знал, какой молнией атакует гремучая змея. Как ни старайся, а ноги ему не убрать от ядовитого укуса. Глаза ломило от напряжения, пот ручьился за поясной ремень, сердце застряло в горле, когда пальцы его стянули-таки с головы войлочную шапку… И тут же рябой клубок выстрелил броском…

Зубы змеи продырявили войлок, но Палыч уже отбросил ружье и свободной рукой ухватил свою смерть у самой разинутой пасти. Пестрые толстые кольца тут же обвились вокруг руки, сдавив ее так, что она посинела, но в следующий момент деревянный каблук, обитый железом, с хрустом размозжил голову змеи о ближайший камень. Хвост затрусила мелкая сыпь агонии, и обмякшее тело выпало из руки казака.

– Ну вот, гадюка,– Палыч спешно перекрестился, подхватывая ружье.– Как говорится, по молотищу и боище. Знай наших! Нас ведь тоже не на дровах нашли.

Секунду спустя он уже сбивал сапоги на выручку капитану.

* * *

Ладони Андрея горели от напряжения, когда он преодолел половину своего пути. Свинцовая бахрома листвы, из которой прежде харкала огнем смерть, продолжала подозрительно молчать. Преображенский слышал только тревожный треск насекомых в траве да тяжелый стук своего сердца.

– Далеко собрался, капитан? – прерывистый бас Зубарева, как штык в спину, заставил замереть Андрея и повернуться.

В семнадцати саженях от него стоял он. Пальцы левой руки каторжника горстили на затылке Джессики волосы.