Фатум. Том третий. Форт Росс

Она чуть было не задохнулась криком, когда его пальцы грубо сжали ее оголенное плечо, но бритвенный блеск глаз упредил Аманду, что лучше об этом и не помышлять. Она долго смотрела на него, и лицо ее окаменело.

– Не смей трогать меня! – не разжимая зубов, каким-то чужим, давящимся голосом выдавила она наконец.

– Ой ли! – зловеще протянул он и тихо, как спящему ребенку, шепнул: – Да я сейчас оторву тебе руку, барынька, и ею же забью тебя до смерти.

Аманда лишь обреченно застонала, прикрыв глаза. Сердце так сильно колотилось, что ей казалось: склонившийся над нею кандальник должен был слышать его удары. Сквозь слипшиеся от слез отчаянья ресницы она бросила на него молящий взгляд, но встретилась лишь с холодным пеплом зрачков – он продолжал молча смотреть на нее каким-то странным, а оттого еще более пугающим, сводящим с ума взглядом.

«Господи, за что?» – пальцы Аманды сгорстили траву. Она ли не презирала неуклюжую неотесанность провинции, коя своими деревенскими повадками лишь позорила древние родовые гербы и мало чем отличалась от своих голодранцев-слуг?.. Она ли не следовала наказу отца, сторонясь засаленных сюртуков, от которых пахло наво-зом, а за каблуками коих волочилась налипшая солома? И что же?..

– Не смей прикасаться ко мне, животное! – Аманда попыталась увернуться от его руки, которая по-хозяйски похлопала ее по коленям, но лишь застонала от боли, ко-гда пальцы железными щипцами сжали ее запястье.

– Ты что же, барынька, личико-то свое воротишь? Ну?! Мордень почему свою прячешь, стерва? Али кровь твоя, голубая да чистая, не велит? Так я ведь вскрою твои жилки… Гляну, вдруг да она тоже красная? Ну, ну, не ерепенься, девка, не корчи из себя картину. С капитаном-то… моим должничком, ты небось уже своим медом да теплом поделилась, а? Знаю, знаю, не скаль зубы. Что? Ах, должок? Есть такой грех за ним. Вот ты-то за него покуда и расплатишься. Пусть отольются ему слезы моей Дарьюшки, пусть вспомнит, гадлец, как родну кровь в каторжное железо садить… Колодник я бежлый… с Сахалы³⁸, людожором кликали меня,– доверительно шепнул он и, провористо задрав пышный подол, сипло хохотнул: —Эт я тебе, малина, затем сказываю, чтоб ты ведала, чье семя под сердцем носить станешь… Чтоб не заобиделась часом и знала, кто нонче любать тебя будет и люлюкать, как дитя…

Зубарев вдруг сбросил с себя кожаную куртку, обнажая бычий торс. Его плечи, руки и грудь распирали огромные, как у жеребца, мускулы, похожие на массивные окатные камни. Лицо Матвея, будто скроенное из жесткой седельной кожи, с провалами на щеках и многочисленными бороздами морщин, тронула зловещая тень. Он подмигнул своей пленнице, как старой подружке, и тут же внезапно дернул на себя корсаж платья, оголяя беззащитную грудь.

Оглушенная страхом и отвращением, Аманда не слышала своего крика, когда рванулась от земли, чтобы расцарапать его лицо. Ее природой овладело исступление. Она извивалась, кусалась, яростно впиваясь зубами в своего врага, но вдруг беспомощно зависла в его руках, чувствуя, как быстро слабеет, содрогаясь всем телом от грубого, хриплого смеха.

Ощущая неотвратимый конец, который навеки заклеймит ее тавром позора в глазах Andre, станет одним из тех прозвищ матросни, которое будет готово ударить ей в спину ножом дурной молвы, Аманда попыталась еще раз вырваться из его рук, но он с силой отшвырнул ее от себя. Затем придавил тяжелым коленом и, зажимая рот, пробасил над ухом каторжным словом:

– Потерпи, девка! Потерпи, потаскуха. Кто знает, может, и ты, малина, была зачата в пороке и во грехе. Клянусь своей матерью, что померла без попа и молитвы в завшивленной арестантской фуре, я тоже не скопец и умею покрывать баб, особливо таких господских сучек, как ты. Лежи спокойно, скакуша. Уж у меня-то есть в этом деле сноровка. А ты грудистая, барынька, я допрежде не видал таких… белые они у тебя да крепкие, как кубанские яблоки… Разве что у моей Дарьюшки были таки, да токмо зреть их пришлось не мне, а твоему капитану… Братцу моему любому, что поднасильничал над ней… о как!

– Брат? Повтори… Ты сказал «брат»?! – Аманда, распятая на траве, со спутанными волосами, безумными, непонимающими глазами взирала на тяжело дышавшего каторжника.

Зубарев снова засмеялся, только на этот раз шибче, и смех его приобрел опасное звучание, словно точили друг о друга лезвия ножей.

Глава 8

Выстрел, прокатившийся по глади реки, показался Андрею еще одной иглой, воткнутой Фатумом в его душу после гибели «Северного Орла». «Джессика!» – у капитана оборвалось сердце, в пересохшем горле не осталось ни капли слюны. Перепрыгивая через камни и вывернутые ветрами корневища деревьев, он бросился напролом к угрюмым скалам, в вершинах которых еще гуляло гулкое и хлопистое эхо выстрела. На обрывистом взгорье он на мгновенье остановился; пугливая звериная тропа сворачивала вправо и бежала выше, к каменистым отрогам…

– Где-то здесь,– прохрипел он запыхавшемуся ден-щику.

– Обожди, Андрей Сергеич,– казак, рубаха которого была сыра от взмока, припал на одно колено и, взлысив траву³⁹ в двух-трех местах, тыкнул пальцем: – Ишь ты! След-то ейный вниз побег, барин. Никак, к тому песку… —Палыч с зоркой оглядкой кивнул на желтую полосу, что тянулась у берега бурливой реки. Над их головой, блеснув агатовым глазом, распластав траурные крылья, тяжело слетел с ветки седой ворон. Преображенский, не теряя из виду цепочку следов в рыхлой земле, увлекая за собой рыжие ручьи песка и глины, низринулся с яра⁴⁰.

– Джессика-а! Джессика-а-а! – Андрей в отчаянье вздирал мертвенную тишину пустынного берега, обегая его неистовым взглядом. Внезапно мокрые пятна на песке остановили его поиск. Затем они с денщиком увидели темные отпечатки подошв на камнях и обрывок атласной ленты, зацепившейся за колючий стебель волчеца⁴¹. Поднявшийся ветер полоскал его, как гюйс⁴² на бушприте.

Капитан резко обернулся – глаза на миг блеснули отраженным солнечным светом – и, перебросив пистолет в левую руку, с криком схватился за шпагу:

– Палыч! Она где-то здесь… А ну, обойди ту высот-ку,– Преображенский указал пистолетом на скалистый, избоистый утес, коий окружали золотистые дюны и голубые ленты ручьев. Денщик молчаливо кивнул, и капитан прочитал в его глазах готовность выполнить приказ.

Когда сутулая фигура старика скрылась за охристой полосой кустарника, Андрей, сунув в кафтан обрывок розовой ленты, прижимаясь к камням, двинулся по следу.

Два выстрела грохнули с перекатом – один за одним —не останавливаясь, как грызущая саранча. Андрей мгновенно уткнулся лицом в землю, и тут же над его головой с мертвящим кровь визгом злобно клацнула о скалу пуля и рикошетом, точно бешеная оса, завжикала по камням.

«Дьявол, прямо как в ту ночь в моем саду…» – Преображенский осторожно, на полвершка оторвал щеку от колкого гранитного крошева… собрался и одним скачком, теряя треуголку, перекатился под прикрытие базальтовой глыбы. Новая пуля, рассекая воздух, прожужжала в том месте, где только что на солнце сверкнуло золото его эполет и офицерской гарды.

– Джессика! – вновь закричал капитан.– Джессика!

* * *

При первых же отдаленных хлопках выстрелов Палыч остановился как вкопанный, сразу поняв, что его капитан наскочил на засаду. Следом он услышал заклик Андрея Сергеевича и его ответный выстрел. С посеревшим от беспокойства лицом он развернулся и бросился было на выручку, как замер, едва не наступив на свою смерть.

* * *

Голая, точно открытая ладонь, возвышенность, разделявшая Андрея от каменистой, загаженной речной птицей гряды, где скрывался враг, не давала возможности и для намека на маневр. Руки его затекли, перевалившее зенит солнце теперь, как назло, слепило глаза. Их разделяло не более шестидесяти саженей, и интуиция подсказывала капитану, что стоит ему рискнуть поднять голову, сего мгновения хватит, чтобы меткий свинец настиг свою цель. Ко всей прочей незадаче неприятель имел явно не один ствол. Частота стрельбы подсказывала, что их было по меньшей мере два, если не три…