Федор Алексеевич

— А при чём он-то?

— Как же, он за государя свою какую-то родственницу прочил.

— Ну мало ли, — пожал плечами Лихачёв. — Государь волен сам выбирать, не отрок уж, чай. А что до Милославского, то ему можно и не сказывать.

— Это само собой, — отвечал Хованский.

Хотя как же было Тарарую удержаться от такого соблазна — первым сообщить Милославскому о пренеприятнейшей для того новости. Ах как сладостно было оглоушить дядю! Но, сообщая, князь Хованский лишь нутром ликовал, а внешне являл скорбь и сочувствие. А как же иначе? Ведь именно благодаря Милославскому Тараруй стал начальником Стрелецкого приказа.

— Иван Михайлович, не хотелось мне тебя огорчать, но что делать, мы, чай, друзья.

— Ну что такое? — насторожился Милославский.

— Государь-то, племяш твой, невесту себе присмотрел.

— Кого? — нахмурился боярин.

— Агафью Грушецкую.

— Какую «Грушецкую»? Кто такая? Почему не знаю?

— Я тоже впервые о ней слышу, Иван Михайлович. Какая-то, сказывают, родственница дьяка Заборовского.

— Ах, пострел, — всплеснул руками Милославский, ударив себя по бокам. — Не посоветовавшись, не спросясь...

И, словно стрела, пущенная из лука, помчался царёв дядя куда-то. Куда?

«Не иначе, к «пострелу», — подумал, глядя ему вслед, Хованский. — А впрочем, скорее разузнать о невесте. Кто такая? Какого роду-племени? Взвился Иван Михайлович, взвился родимый. Держись, «пострел»!

Тараруй не ошибся. Милославский всё, что только мог, разузнал о Грушецкой Агафье, расспросил подробно самого Заборовского: откуда он выкопал такую? Где её родители? Не больна ли чем? Не поленился боярин собрать и поулочные сплетни от соседей Заборовского. И через три дня вечером во всеоружии явился в верхнюю горницу, где в этот час отдыхал среди родных Фёдор Алексеевич. Он играл в шахматы со своей тётушкой Татьяной Михайловной.

— Федя, — подойдя к играющим, сказал нетерпеливо Милославский.

— Погодь, дядя, — остановил его жестом Фёдор, не отрывая взгляда от доски. — Сейчас я у тётушки королеву съем, и тогда...

И снял конём королеву соперницы.

— Ай, Федя, — качала головой Татьяна Михайловна. — Овдовил ты мово короля-то, овдовил, как не совестно.

— Спасай теперь своего вдовца, тётушка, — отвечал улыбаясь Фёдор. — Э-э, нет, сюда нельзя, тут офицер сторожит.

— Вот, — оборотилась Татьяна Михайловна к Милославскому. — Вот, Иван, выучила его на свою голову. А он мне сплошные маты ставит. За вечер уж три влепил.

— Может, будет тебе четырёх-то, — отвечал в нетерпении Милославский.

— Пожалуй, будет, — согласилась царевна и через два хода, получив мат, поднялась. — Садись теперь ты, Иван Михайлович, пусть и тебя племянничек матами обложит.

— Сыграем, Иван Михайлович? — спросил Фёдор, начиная расставлять на доске фигуры.

— Сыграем, — согласился Милославский, усаживаясь на место, освобождённое царевной.

— Какими будешь?

— А какие дашь.

— Так и быть, даю тебе белые.

— Федя, — негромко заговорил Милославский, машинально делая первый ход. — Я слышал, тебе приглянулась какая-то Агафья Грушецкая?

Фёдор насторожился, улыбка, только что светившаяся, слетела с лица, сказал хмуро:

— Во-первых, не «какая-то Агафья», а Агафья Семёновна Грушецкая, Иван Михайлович. Кто же это тебе сообщил-то?

— Господи, да уж пол-Москвы знает об этом.

— Ну и что? — спросил Фёдор холодно.

— Да как-то не подумавши, не посоветовавшись...

— Что, и в этом я должен советоваться?

— А как же, Федя? Мы ж, чай, не чужие. Тебе только добра хотим.

— Ну-ну, — поощрил Фёдор, и Милославский, не уловив в этом ничего угрожающего, словно сорвался:

— Да знаешь ли ты, она из полячек, а это и вера не наша. И потом, живёт у дяди, вернее, у тётки. А почему?

— Почему? — молвил Фёдор ещё холоднее, и опять Милославского не насторожил тон голоса, с каким это было спрошено.

— Потому как мать выгнала её, отказалась. И мать, говорят, такого поведения... И такую девку в невесты к царю...

На последних словах Милославского Фёдор вдруг единым махом смёл все фигуры с доски, горохом сыпанули они на пол, кровь отлила с лица его.

— Я царь, — тихо, но твёрдо сказал он в лицо Милославскому. — Я великий государь всея Руси. Ты, боярин Иван Милославский, забыл, с кем говоришь.

— Но, Федя, но...

— Вон отсюда! — Фёдор поднялся. — Слышал? Вон! И чтоб я тебя более не видел при дворе.

Последние слова слышали все находившиеся в горнице и притихли, как мыши, впервые услыхавши здесь властный голос царя.

Милославский сник, тихо поднялся и, сутулясь, поплёлся к выходу, взялся за ручку и едва приотворил дверь, как Фёдор громко добавил вслед:

— И в Думу чтоб ни ногой!

Глава 33 ВСЁ ЛАДОМ

Сцена, разыгравшаяся в верхней горнице в присутствии многих родственников, явилась хорошим предупреждением: чего можно ждать от «дохлика» Феди. И потому далее никто не посмел осуждать его выбор, а напротив, семейство бросилось в другую крайность. Все вдруг начали нахваливать Агафью Грушецкую. Даже Софья Алексеевна, испытывавшая к красивым девушкам скрытую неприязнь, скрепя сердце польстила братцу:

— Очень красивая у тебя будет жена, Федя.

— Да, — обрадовался Фёдор, приняв этот комплимент старшей сестры за чистую монету. — Сонечка, ты мне самый родной человек, хочу, чтоб именно ты на венчанье держала венец над ней. Ладно?

— Ладно, — согласилась Софья, хотя в глубине души, конечно, ей не очень-то хотелось собственной рукой возводить в царское достоинство какую-то безродную девчонку. Но «дохлик» — царь, что поделаешь: «Ладно».

— А кто будет над тобой венец держать? — поинтересовалась Софья Алексеевна.

— Я хочу попросить Стрешнева.

— Стрешнева?

— Ну да. Он, чай, родной человек. А что?

— Да ничего, — пожала плечами Софья, по лицу её скользнула тень неудовольствия, которое не мог не заметить брат.

— Ты что, Соня, не согласна?

— Да нет. Но, понимаешь, он уж старик. Может скоро утомиться держать венец, и ещё, чего доброго, уронит тебе на голову, — усмехнулась Софья при последних словах.

— А кого б ты посоветовала, Соня? — спросил Фёдор, начиная догадываться, куда клонит старшая сестра.