Федор Алексеевич

— Разве мало молодых мужей вкруг тебя? И не обязательно из родных брать. Ну, наприклад...

«Ну-ну, сестрица, давай, — думал, веселея Фёдор, заметив некое смущение в лице Софьи и окончательно утверждаясь в своей догадке. — Называй же своего напарника в венцедержатели».

— Наприклад, кто? — спросил вслух.

— Ну, например, князь Голицын Василий, — выдавила из себя Софья заветное для неё имя.

Видя, сколь трудно было сестре вымолвить его, Фёдор пожалел её.

— А что, Соня. Ты, пожалуй, права. Попрошу князя Василия.

— Федя, ты умница, — чмокнула сестра его в щёку и пошла от него скорым шагом, словно боясь, что он передумает.

«Глупенькая, давно весь дворец видит твоё неравнодушие к князю, а ты всё ещё считаешь это великой тайной сердца. Да люби на здоровье, разве я против».

Хотя, конечно, князь на четырнадцать лет старше царевны, да и к тому же женат на Феодосье Долгорукой, но ведь сердцу не прикажешь. Оно полюбит и козла пуще ясна сокола. А тут князь, боярин, красавец, и к тому ж, по всему видно, несчастлив в браке. Бесплодной жёнушка-то оказалась. Вот и вскружилась головка у царевны Софьи Алексеевны.

И собственная любовь, вспыхнувшая в сердце юного царя к Агафье Семёновне, благотворно сказалась на его физическом и душевном состоянии. Он ощутил вдруг прилив сил, окончательно отбросил палку, стал ходить быстро, пружинисто, сам дивясь этим переменам в себе. Без чьей-либо помощи быстро всходил к своему царскому седалищу, во время думных сидений и говорений был со всеми ласков, внимателен, шутил более прежнего, порою заставлял «думных сидельцев» хохотать до колик.

Царская свадьба — большой праздник на Руси, всеми ожидаемый и желаемый. Ждут его с нетерпением и надеждой все: высокий боярин, в предвкушении царских милостей, наград и шумного пира в Грановитой палате, где сидеть ему на лавке едва ли не рядом с государем, на зависть всем худородным дворянишкам и головам стрелецким; колодник — тюремный сиделец в надежде на помилование; тяглец-недоимщик, стоящий на правеже каждый день и получающий всякий раз несчётное число ударов по икрам ног, ждёт прощения долгов и освобождения от правежа, и точно знает, простит государь ему прошлые недоимки, обязательно простит ради дня такого, главное теперь дотерпеть, не обезножить бы до светлого праздника — свадьбы царёвой; записные «питухи», давно пропившие с себя всё до нитки и потерявшие человеческий облик, роятся у кружечного двора в надежде выпить дармовую кружку во здравие царя и его царицы. «Скоре бы женились-то, чё тянут-то», — бормочут «питухи» посинелыми, дрожащими губами. Этим уж совсем невтерпёж: «Скоре бы».

А что уж говорить про саму виновницу грядущих торжеств Агафью Семёновну Грушецкую. Вскоре после Велика дня явился дядя её домой, взволнованный, встревоженный.

— Агашка, подь сюда, — потребовал властно.

Бросила стряпню Агафья, отряхнула руки от муки, прибежала пред грозные очи дьяка.

— У тебя что с Прокопом? — спросил Заборовский.

— Н-ничего, — промямлила испуганно девушка.

— Как «ничего»? Вы ж сговаривались?

— Сговаривались, дядя. Он говорит, деньжат подкопить надо, а уж осенью и свадьба, как у людей. Ну и уж о приданом справлялся.

— Вот ему приданое, — со злым торжеством Заборовский выкинул вперёд кукиш. — Поняла? Чтоб отныне его ноги в моём дворе не было.

— За что, дядя? — заморгала Агафья часто-часто, готовая разреветься.

Что поделаешь, нравился ей Прокоп — сотник стрелецкий, ус, закрученный кольцом, на боку сабелька. С ним нестрашно по улке идти вечером, никто не пристанет, не обидит. А коли явится такой, Прокоп сабелькою р-раз и башку снесёт. Эвон энтих турков, сказывал, тьму-тьмущую саблей понаклал.

Не хотел дьяк сразу открывать всё девке, а ну как не сбудется обещанное, но пришлось, потому как залилась Агафья горючими слезами от горя такого: любезному дружку Прокопу от двора отказано.

— За что, дядюшка, — спрашивает сквозь слёзы, — что я вам худого изде-яла-а-а?

К ней ещё и тётка её родная — жена дьяка — присоединилась:

— И не совестно тебе, Иван, сироту забижать?

И понял Заборовский, что придётся открыться «дурам», а то иначе слезьми из дома выживут. Хлопнул ладонью по столу.

— Да замолчите, дуры!

Ладонь у дьяка, что лопата, стукнул по столешнице — ровно с пищали пальнул. Вздрогнули женщины с испуга и впрямь смолкли.

— Я что, враг тебе, чё ли? Ты, дурёха, царю поглянулась, и мне велено тебя для него сохранить. Поняла?

— Как «царю», — пролепетала Агафья, не веря ушам своим.

— Вот так. Царь, чай, тоже мужик, ему тоже баба нужна.

— Ваня, а ты, часом... — засомневалась жена.

— Да тверёз я, но ради такого дела иди ставь бутылку. Будет наша Агашка царицей. Эх, ядрит твою!

Да, оглоушил дьяк такой новостью баб своих, оглоушил. Жена засуетилась на стол сбирать, племянница словно потерянная забилась в дальнюю клеть. Притихла.

Бедная Агафья и верила и не верила в сказанное дьяком, до ломоты в висках вспоминала, когда же она успела «поглянуться» царю. Но когда от государя принесли ей в подарок жемчужное ожерелье — поверила и, мало того, вспомнила. И крестный ход во главе с царём и патриархом, который встречала она с подружками у Успенского собора, и мимолётный взгляд государя, задержавшийся на её лице. Это было лишь мгновение — встреча взглядов: царский с любопытством, девичий с восторгом от увиденного. И вот надо же, одно мгновение — и она уже царская невеста. Наверное, прав дядя Иван Васильевич, говоря: «Ты, Агашка, родилась в рубашке».

«Но как же Прокоп, ему же обещано?»

— С Прокопом без тебя разберутся, — сказал Заборовский. — У тебя отныне другая стезя.

А сотник эвон лёгок на помине явился на следующий же день. Собаки, нет чтоб залаять и не пустить, завиляли хвостами, признали: «свой». Увидев в окно Прокопа, шедшего от калитки к крыльцу, взволновалась Агафья, сердце в груди забилось: ведь мил же, куда денешься.

— Сиди, — осадил её дьяк. — Я сам его встрену.

И вышел во двор навстречу гостю незваному, который, как говорится, хуже татарина.

— Здравствуй, Иван Васильевич, — приветствовал сотник дьяка. — Агафья Семёновна дома?

— Нет её, — отвечал дьяк, хмурясь и не желая приветствовать незваного.

— А где же она?

— Уехала.

— Куда?

— А это тебе знать не обязательно.

— Ты что-то ноне сердит, Иван Васильевич. Не с той ноги встал, чё ли?

— Ты угадал; сотник.

— Я просто хотел попрощаться с ней перед отъездом, сговориться, когда нам...

— Никогда вам, — перебил дьяк. — Ты слышишь, никогда. Забудь про Агафью.

— Как можно? Мы любились, клялись.

— Теперь разлюбляетесь. Вот. Всё. Ступай, сотник. Ступай. И забудь дорогу сюда.

— Послушай, Иван Васильевич, я ведь могу и осерчать.

— Серчай. Но, пожалуйста, уходи от греха. Не лезь на рожон.

— А не ты ль это на рожон-то лезешь?

— Може, и я, но ты, Прокоп, точно рожна не минуешь, ежели упорствовать станешь.

Сотник помолчал, поиграл рукоятью сабельки, сказал просительно:

— Ладно. Передай Агафье Семёновне, что я перевожусь в Черниговский полк, что я верен слову своему.