Федор Алексеевич

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — растроганно молвил Шереметев. — Век буду за тебя Бога молить, Василий Михайлович. Со мной ещё и Ромодановский Фёдор Юрьевич в плену томится.

— За обоих хлопотать стану, постараюсь в договор вписать.

— Ну что, Ахмет-ага, — обратился Тяпкин к татарину. — Веди нас, куда велено. И не зови, пожалуйста, стражу, мы же не упираемся.

— Э-э, нет, господин Тяпкин. Стража обязательно нужна. Она и проводит до ямы, и спуститься поможет.

Глава 36 В ЯМЕ

Стража «помогла» спуститься. Едва ввели русских послов под навес над ямой, как их попросту столкнули в темень, не дав даже осмотреться. Они падали друг на друга, и больше всех досталось Тяпкину, его столкнули в яму первым.

Упав на карачки, он стал подниматься, и в это время сверху на него свалился Никита Зотов.

— Эх, чёрт, ты ж мне шею едва не сломал, — охнул Тяпкин.

Но в это время на Никиту уже свалился Семён и Тяпкин был буквально распластан на дне ямы.

— Братцы, вы ж меня — прокряхтел он.

— Прости, Василий Михайлович, то мы не нарочи, то басурманы.

— Да знаю я, чтоб им рожна в бок.

Кое-как разместились в яме. В ней и впрямь ничего не было видно, хоть глаз коли. Немного очухавшись после падений, они ощупью стали исследовать свою тюрьму.

— Ага, вот, кажется, кувшин с водой, — прошептал в темноте Семён.

— Где?

— Да вот, где я. Иди на голос, Василий Михайлович. Дай-ка руку, вот-вот, щупай.

— Ага. Точно, с водой.

— Пойду дальше, — сказал Семён и немного погодя опять подал голос: — А вот… Фу-у-у… В общем, кувшин для… до ветру ходить. Василий Михайлович, хочешь пощупать?

— Нет, то не к спеху Никита Моисеевич, ты где?

— Да я тут, где свалился. Чёртов татарин, кажись, ногу из-за него подвернул.

Понадобилось около часа, пока они обвыклись в темноте, и даже кое-что различать начали: вверху серел навес, а когда там открывались двери, то они могли увидеть друг друга. Не так чтобы в подробностях, но видели.

Пленные уселись рядком, прижавшись друг к другу, так как в яме было нежарко.

— Это сколько мы здесь пробудем? — спросил Семён. — И за какие ж грехи нас сюда?

— Грех на нас один — неуступчивость, — сказал Тяпкин. — А продержать нас здесь могут и до морковкиных заговень. Верно сказывал Сухотин, их не переупрямишь.

— Слушай, Василий Михайлович, — заговорил Зотов, — нас же за миром послали, а не землю делить. Может, где-то стоит уступить. Вон по Андрусовскому трактату мы Киев полякам обязались отдать, но не отдали же и по сей день.

— И не отдадим, — сказал Тяпкин. — Мы его по новому трактату купили.

— Ну вот, пусть и с татарами в договоре Правобережье им будет, пусть с поляками разбираются. Поляки ж тоже на Правобережье свои права заявляют.

— Да они давно заявляют, только сил у них нет удерживать заявленное. Боятся. Не могут прошлую резню забыть. А ты что, Семён, молчишь?

— А шо я?

— Как «шо»? Ты представитель гетмана. Мы тут с Никитой Правобережьем торгуем, а ты молчишь.

— Мне гетман казав, шоб я тики тебя слухався. Я, как ты решишь, Василий Михайлович.

— Но всё ж выскажи свою думку-то. Как мнишь?

— Ну шо я. Правобережье хоть и польско али татарско, а как наши туда приходить, так весь народ под государя просится. Я вон с Семёном Ивановичем, гетманским сыном, ходыв туда. Який город визьмем, так уси кажуць: берить нас за государя.

— Ну вот, — заговорил Зотов, — пусть на бумаге подавятся Правобережьем, а народ всё едино будет за государя стоять.

Проговорили так до ночи, решая, можно ли уступать Правобережье. О том, что ночь наступила, догадались лишь потому, что всех вдруг на сон потянуло. И решили: уступить басурманам Правобережье, но запорожских казаков оставить за государем.

Уснули, скрючившись и прижавшись друг к другу. С наступлением дня, о котором тоже догадывались, потому что уже не спалось, сильно захотелось есть. Попили водички, отчего того более есть захотелось, пытались дозваться сторожа, чтоб попросить его что-нибудь принести из еды. Не дозвались.

— Это зря, — вздохнул Тяпкин. — Если хан приказал не кормить, никто не посмеет нам и корки бросить. Потому как за нарушение ханского приказа могут до смерти засечь. Так что давайге-ка, братцы, сочинять статьи договора.

— Их бы писать, — сказал Семён. — Мы вон вчера решили про Правобережье и запорожцев, и уж забыли.

— Нет, не забыли, Семён. Значит, так, братцы, каждый запоминает по статье. Скажем, первую Никита назубок выучивает, вторую — Семён, третью — я, потом четвёртую — Никита, пятую — Семён, и так далее. Так нам на брата не более как по две статьи будет. А?

— Давайте попробуем, — согласился Зотов. — А наверх поднимемся, Семён быстро их напишет. Сочиняй, Василий Михайлович, я слушаю.

— Т-так... Рубежом быть Днепру, перемирию быть на двадцать лет, хану даётся казна за прошлые три года и впредь будет высылаться по росписи. Всё. Повторяй, Никита.

Зотов повторил, ни разу не сбившись.

— Молодец, — похвалил его Тяпкин. — Не зря тебе царевича учить доверили. Теперь, Семён, вторая, твоя статья. Запоминай. В перемирные годы от реки Буга до Днепра султанову и ханову величествам городов своих не ставить и разорённых не починивать, со стороны царского величества перебежчиков не принимать. Повтори.

Семён повторил, но дважды сбивался, и Тяпкин всякий раз ворочал его на начало, пока не добился точного, без запинки повторения второй статьи.

— Себе небось покороче статью придумаешь, — заметил Зотов.

— Ошибаешься, Никита. Дай подумать.

В яме наступила тишина, Тяпкин думал. И вдруг сверху сперва блеснул свет, видимо кто-то открыл дверь, потом послышался шорох, а потом — бац! — что-то упало сверху, и прямо на голову Тяпкину.

— Ах, чтоб им пропасть, — ухватился Тяпкин за бедную голову. — Почему это всё мне да мне. Вас на меня покидали. Тут ещё какая-то скотина...