Feel Good. Книга для хорошего самочувствия
Шрифт:
— Смотри-ка, это ведь твоя подруга?
— Да, мне очень нравится эта девушка. Она удивительная!
Произнеся эти слова, он почувствовал себя жалким, как никогда: это же надо пользоваться чужой славой, чтобы блеснуть в обществе.
— А ты сам-то еще пишешь? — спросил отчим.
— Да… Но не такую коммерческую литературу.
Иногда, возвращаясь с работы за рулем своей машины, купленной на стипендию Национального центра книги, которую давно пора было менять, зажатый в пробках, он думал обо всех этих годах, так быстро пролетевших, и о том, чем была его «писательская жизнь»: пятнадцать романов, пятнадцать начал литературного года. Некоторые романы удостоились статей: полколонки в «Либерасьон» об «Уйти, остаться, забыть», хвалебная заметка в «Фигаро» о «Красноволосой женщине», приглашение на радио «Франс Блё Франш-Конте» с «Сезоном бурь». Некоторые его книги были переведены: у него был верный чешский издатель, немецкий издатель перевел «Осень на обратной стороне Луны», но успеха книга не имела, и он отказался от перевода остальных. За тридцать лет писательства Тома приглашали на бесчисленные книжные салоны, праздники книги, фестивали книги, ярмарки, встречи, коллоквиумы, дебаты, круглые столы и форумы. Он послушно, с профессиональной добросовестностью, всегда его отличавшей, и, главное, с надеждой, что наконец «что-нибудь» произойдет, принимал почти все приглашения.
События развивались обычно по одному сценарию: когда салон, или праздник, или фестиваль был достаточно амбициозен, чтобы стремиться стать «престижным событием для города», организаторы приглашали одного или нескольких «звездных авторов», тех, что получали крупные премии, издавались большими тиражами, мелькали в ток-шоу. Этих авторов размещали в лучшей местной гостинице, в городском театре устраивали «вечер встречи», высшие лица города во главе с мэром сидели в первом ряду, остальная публика сзади. «Второй сорт» вроде Тома селили в отели «Формула-1» с шершавыми, как наждак, простынями, в бюджетные «Ибисы» у вокзала или вовсе в безымянные гостинички, сырые, порой вонючие, где-нибудь на периферии (рядом с автомойкой, под эстакадой). В полдень приходилось пускаться на поиски «ресторанов-партнеров», где он мог оплатить обед талонами, которые выдавали организаторы (напитки за отдельную плату). То же повторялось вечером, а поскольку Том был по натуре робок, он редко знакомился с другими приглашенными авторами. Впрочем, другие авторы, часто из больших издательств, приезжали группой. Так что он был, как правило, предоставлен самому себе, чаще всего мероприятия проходили осенью, было холодно, шел дождь, и он бродил голодный по улицам, где проносились на бешеной скорости грузовики-тяжеловозы, едва не задевая его. Он долго колебался, прежде чем войти в пиццерию или закусочную, единственный официант которой смахивал на талиба. Ничто не требовало от него большего мужества, чем в незнакомом городе войти одному в ресторан. Он ел, делая вид, будто читает книгу, но на самом деле не мог сосредоточиться, настолько жалким казался себе в этой трагичной ситуации. Он молился, чтобы никто в эти минуты не узнал его, но именно в эти минуты вваливалась группа авторов из большого издательства и шумно приветствовала его: «Да он совсем один, наш друг из „Белого дерева“! Иди же к нам!»
В такие моменты, вдали от дома, остро осознавая свое положение «среднего веса», ни известного, ни неизвестного, не совсем лузера, но никогда не изведавшего вкус триумфа, он мучился завистью с привкусом смерти. Когда он сидел за стопками своих книг при полном равнодушии посетителей, его могла внезапно толкнуть команда телевизионщиков с камерой, звукоинженером и журналистом, снимающая сюжет об авторе, чьи книги были осенены славой: вот, к примеру, Анн-Паскаль Бертело, она, как и Том, немного постарела, но признание придало ей ту особую ауру, которая кружит головы всем встречным. В свете софитов она идет, вся из себя серьезная и степенная. После полемики вокруг ее книги «Гениталии республики», злого шаржа на французских власть предержащих, изображенных сексуальными хищниками, она считает, что литература — оружие, а не игра. Тому так хотелось, чтобы и за ним следовала команда телевизионщиков, ему так хотелось, чтобы на галереях Парижского Книжного салона на него оборачивались и шептали: «Это же Том Петерман, его принимал сам президент!» Зависть неизбежно сопровождалась грустью: вот в южном городе, после крупного фестиваля, где ему пришлось читать свой текст перед горсткой старушек, спутавших его с кем-то другим, в поисках автобуса до вокзала он проходит мимо пятизвездочного отеля. Он узнает за столиком перед двумя эспрессо Жоэля Вассёра, лауреата премии Ренодо. Терраса битком набита, люди стоят, ожидая, когда освободится местечко, а Жоэль Вассёр один занимает столик на четверых. Весь из себя сосредоточенный, затягиваясь электронной сигаретой, поглядывая в макбук последней модели, он делает записи в элегантном кожаном блокноте. Он выглядит до невероятности непринужденным, поистине на своем месте. У него одновременно расслабленный и усталый вид, свойственный успешным авторам. Это серьезное лицо, эти сдвинутые брови человека, несущего тяжкий груз высшего знания, бремя опасных тайн и нелегкой ответственности, взятой на себя их хранителем. Том знал, что на самом деле все это поведение тщательно продумано, отработано без свидетелей перед зеркалом в своей комнате, как отрабатывает танцевальные па молодежь перед субботней вечеринкой. Писатели репетируют писательское поведение месяцы и годы. Наблюдая за ним, Том пришел к убеждению, что, пока Жоэль Вассёр писал на этой террасе, он говорил себе каждую минуту, на каждой строчке: «Лауреат премии Ренодо пишет». Время от времени он озирался, чтобы посмотреть, взволнованы ли посетители этим зрелищем: «Пишущий лауреат премии Ренодо». Тому так хотелось премию Ренодо, ему так хотелось непринужденно вести себя в обществе, так хотелось, чтобы люди были убеждены в его гениальности до такой степени, что увенчали бы его премией и позволили, как этому человеку, занять в одиночку столик на четверых на битком набитой террасе пятизвездочника. Но это был не его случай: он ждет автобуса и сядет в него один, с чемоданчиком под ногами, чтобы поспеть к вечернему поезду. А ведь он тоже, как Анн-Паскаль Бертело, как Жоэль Вассёр, бесконечными часами пахал на своей писательской ниве, тщательно выбирал слова и выстраивал фразы, вырабатывал образы и интригу, шел тернистыми путями литературы. Может быть, он должен был, как лауреат премии Ренодо этого года, написать «Пас левой Зидана», сюжет, привлекший больше внимания, чем его последняя книга «Хладнокровное животное», тет-а-тет в горном приюте албанской проститутки и кюре-альпиниста.
За тридцать
лет писательства Том, как и другие авторы, стал свидетелем пришествия Интернета, а потом и социальных сетей. Их появление усугубило муки: Том не мог удержаться и вбивал свое имя ТОМ ПЕТЕРМАН в поисковую строку Гугла, особенно когда выходили его книги. Он просматривал анонимные рецензии на книжном сайте Babelio, порой крайне суровые: о его «Пляже бешеных псов» некто под ником Babilette67 высказался: «Роман без изюминки. Банальный. Вымученный. Штамп на штампе, стиль тусклый, оригинальности нет и в помине. Плачевно, что дошло до издания такой мути». О «Реке без плотины» G@rpouille писал: «У истории мало козырей, чтобы по-настоящему захватить нас. Ни грамма поэзии, ни намека на юмор». О «Свидании под падающей звездой» Kasper Geniot отозвался так: «Чтение без всякого удовольствия, лучше скорее забыть». По выходе новой книги Том, как и многие другие авторы, не мог удержаться и заходил на сайт «Амазон», чтобы найти свою позицию в рейтинге продаж: «Река без плотины», очевидно, из-за упоминания в бесплатной газете «Метро», поднялась на двести двадцатое место и продержалась на нем сорок восемь часов, после чего скатилась на две тысячи пятисотое.Теперь Тому было под пятьдесят, и успело вырасти целое новое поколение: тридцатилетние, даже двадцатилетние авторы уже освоили надменный и болезненный имидж, подобающий тем, кому дан от природы «незаурядный талант», усталый вид мучеников, платящих несказанным страданием за дар провидения «истинных писателей». Эти молодые авторы ничем не отличались от старых, у них тоже было обо всем свое мнение: о литературе, кино, музыке, политике, экономике, о морали, о людях, об обществе в широком смысле, о ходе Истории. Они высказывали это мнение на телевидении и по радио. Зачастую они становились летними хроникерами в крупных газетах.
Том сам не понял, как это произошло, но за несколько лет значение Инстаграма, Твиттера и Ютуба сильно выросло. Успех был невозможен без помощи книжных блогеров, фотографировавших (с элегантным фильтром, имитирующим передержку) книги, которые читали, на столе из осветленного дуба рядом с чашкой кофе или на белом песке летнего пляжа.
Том ничего не понимал в этих шифрах и чувствовал себя невероятно старым. Ему казалось, что он прожил гораздо дольше своих пятидесяти лет. У него было ощущение, что мир идет своим путем без него, что он никому не нужен, да, наверно, и никогда никому не был нужен, что его детские убежденности в своем таланте, в своей судьбе были лишь странными иллюзиями, что все им написанное могло с тем же успехом вообще не существовать, это ничего не изменило бы, что все его слова никогда не были по-настоящему оригинальны и что все его мысли уже приходили кому-то до него. Возможно, психологи его детства были правы, «у него отсутствовали способности», или хуже того: возможно, он был в конечном счете просто человеком среди других людей, чьей судьбой, как и всех простых смертных, было забвение.
3. Обаяние хаоса
ВАШ РЕБЕНОК У МЕНЯ — НИКАКОЙ ПОЛИЦИИ! — НАПИШИТЕ МНЕ НА АДРЕС RADICAL7582@GUERILLA.INFO — ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО.
Том нашел записку на ветровом стекле машины своей сводной сестры, дочери отчима.
Сестра попросила его оказать ей маленькую услугу: отвезти малышку в ясли. Ей надо было по-быстрому съездить во Франкфурт, самолет улетал на рассвете. Ее муж еще не вернулся из Марселя, где он, главный инженер, контролировал расширение порта. Она сказала: «Пожалуйста, я ведь тебя никогда ни о чем не прошу… И потом, время у тебя есть, правда?»
Да, время у него было. Компания, в которой Том проработал почти двадцать лет, перевела звонки на автоответчик, который отлично справлялся, а новым директором был мальчишка двадцати трех лет, профессиональный программист. В результате вот уже год Том сидел без работы, и при его возрасте и сфере деятельности ему вряд ли светило ее найти. Безработица Тома подорвала доходы семьи, теперь приходилось выживать на одну зарплату Полины и пособие Тома, которое, в силу новых европейских норм, призванных «активизировать рынок труда», ему недолго предстояло получать. К счастью, их дочь Хлоя уже закончила учебу и работала бухгалтером в компании, поставлявшей готовые обеды в дома отдыха. Том находил работу дочери смертельно скучной: день-деньской заполнять таблицы Exel цифрами прибывающих и убывающих подносов. Он находил, что, если красивый младенец, спящий со сжатыми кулачками в убранной розовыми кружевами детской, потом красивая девочка, любившая рисовать принцесс и единорогов, потом такая же красивая девушка, мечтавшая «ухаживать за дельфинами», стала в итоге бухгалтером и работала восемь часов в день, сидя за компьютером, зарабатывая деньги акционерам, которые без колебаний прервут ее контракт, если это повысит их дивиденды… короче, он находил все это прекрасной иллюстрацией абсурдности жизни.
Когда он согласился забрать и отвезти в ясли дочку сводной сестры, Полина ничего не сказала, но он почувствовал, что ей это не понравилось. Полина никогда не любила сводную сестру Тома, считала ее надменной и холодной карьеристкой. Она не раз говорила, что «со всеми своими деньгами» сестра могла бы «оказать им поддержку», особенно когда Хлоя захотела провести год в Соединенных Штатах, чтобы выучить английский, но им пришлось от этого отказаться за неимением средств. Так что Полина ничего не сказала, но надолго замкнулась в обиженном молчании, по которому вообще была специалисткой.
И атмосфера в маленькой квартирке, в которой они жили больше двадцати лет, стала еще тягостнее.
Между Томом и Полиной давно уже почти ничего не было, вместе они оставались только по привычке. Оптимист по натуре, Том пытался считать эту привычку привязанностью, но в глубине души понимал, что это только привычка и ничего больше, как дорога, которой ходишь каждый день много лет, никогда никуда не сворачивая по бедности фантазии, по лени, по недостатку мужества.
Том давно понял, что никогда по-настоящему не любил свою жену, что они были вместе только потому, что так сложились обстоятельства, он ничего не предпринимал, просто не препятствовал им. Он знал, что никогда не пылал к этой маленькой женщине с кудрявыми волосами настоящим жгучим и властным желанием и что пламя, вспыхнувшее в нем десятки лет назад к Шарлотте, в глубине его души так и не погасло. И потом, в последнее время, несколько месяцев, может быть, больше, он чувствовал, что если Полина и любила его когда-то, то эта любовь ушла, утекла мало-помалу сквозь пальцы, как всегда бывает с любовью, заеденной бытом, его мелкими, но жестокими испытаниями, сводящими на нет супружескую магию в любых проявлениях.
Итак, Том отвез в ясли дочурку своей сводной сестры (трехмесячную Жанну). По такому случаю сестра одолжила ему свой роскошный «фольксваген туран» (с кожаными сиденьями и программой «Бизнес Пак Мультимедиа»). Он протянул малышку нянечке, принимавшей детей, и вышел, невольно прикидывая месячную стоимость яслей, в два раза превышавшую его пособие по безработице.
Вот тут-то он и нашел на ветровом стекле сложенную вчетверо записку, подсунутую под дворник:
«ВАШ РЕБЕНОК У МЕНЯ — НИКАКОЙ ПОЛИЦИИ! — НАПИШИТЕ МНЕ НА АДРЕС RADICAL.7582@GUERILLA.INFO — ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО».