Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Разность вероисповеданий, по-видимому, никого не смущала. Русские путешественники осматривали католические храмы, поклонялись католическим святыням. С католической стороны очень хорошо было подмечено ослабление, если не исчезновение, традиционной вражды к католицизму среди русской знати, и этим, надо думать, объясняется возобновление именно в Петровскую эпоху настойчивого стремления римского престола к соединению церквей. В Москве, впрочем, береглись церковного сближения, и, может быть, по внушению не только религиозного, а и национального чувства, поскольку вера с давних пор стала служить здесь национальным знаменем. Во всяком случае, старшее поколение знатных фамилий держалось того взгляда, что настоящее христианство — только в России.

Чужеземное влияние находило для себя предел и с другой стороны: среди знати некоторую реакцию против него вызывало появление иностранцев на русской службе. Принято считать, что Петр I, не желая создавать для иностранцев господствующего положения, обыкновенно ставил во главе учреждений русских и только уже в качестве помощников давал им иностранцев. Но такое представление правильно лишь для второй половины царствования, а в более ранние годы Петр при назначении на должности руководствовался, несомненно, исключительно соображениями пригодности людей, не придавая значения национальности. Гордон, Лефорт, де Круа, Огильви, Паткуль, Крейс, Брюс, Вейде, Остерман — эти иностранцы получали самые ответственные поручения и должности и имели в подчинении у себя представителей виднейших русских фамилий. Отсюда — у иностранцев заносчивость, а у русских — чувство обиды, которое принимало вид оскорбленного национального чувства, а в результате были взаимное недовольство и столкновения.

Раздражение, вызываемое положением иностранцев, в отдельных случаях легко превращалось во враждебное отношение к иностранной культуре. По словам испанского посла де Лириа, князь Д. М. Голицын будто бы любил говорить: «К чему нам нововведения? Разве мы не можем жить так, как живали наши отцы, без того, чтобы иностранцы являлись к нам и предписывали нам новые законы?» Однако известно, что составленный тем же Голицыным план государственного устройства не только не возвращал порядков, бывших при «отцах», но в основных своих положениях заимствован был как раз из иностранного — шведского — законодательства, причем составитель пользовался советами иностранца же Генриха фон Фика^{449}. Очевидно, в подобных заявлениях сказывалось не убеждение, а протест затронутой национальной гордости.

7

Если католическая религия и государства-монархии находили себе сочувствие среди московских вельмож, то для кого в той же среде могли быть привлекательными буржуазно-протестантские настроения? На этот счет есть свидетель — царевич Алексей Петрович, и его показание — самое важное. Царевича занимал вопрос, чем объяснить исключительное расположение царя к Феофану Прокоповичу, и он высказал догадку: «…разве-де за то батюшка его любит, что он вносит в народ люторские обычаи и разрешает на вся»^{450}. «Разрешение на вся» — центральный пункт протестантизма в понимании русского человека роднило Петра I с Феофаном Прокоповичем и делало его почти протестантом в глазах царевича. Но если иметь в виду «слабое и блудное житие» как признак протестантизма, то Петр будет не один: то же самое придется сказать о всей «компании» Петра.

«Компания» была постоянным и важным фактом в жизни царя, особенно первой ее половины. Она образовалась сама собою, путем естественной кристаллизации вокруг Петра разнородных социальных (но с решительным преобладанием дворянских) элементов на почве общих вкусов и наклонностей. Ее первыми участниками надо считать сверстников Петра, с которыми он начинал свои военные игры и которых он, по его собственному выражению, «с молодых лет с собою розстил»^{451}, а по мере того как ширилась его государственная деятельность, в «компанию» входили все новые и новые лица разного звания и положения, русские и иностранцы. Никто не составлял их общего списка, но некоторые имена мы знаем по подписям под шуточными письмами. С уверенностью можно назвать А. Д. Меншикова, Ф. А. Головина, Ф. М. Апраксина, Б. А. Голицына, Ф. Ю. Ромодановского, Т. Н. Стрешнева, И. А. Мусина-Пушкина, Г. И. Головкина, А. М. Головина, М. П. Гагарина, Ф. И. Троекурова, М. Г. Ромодановского, И. И. Бутурлина, Ю. Ф. Шаховского, Г. А. Меншикова, Ф. Ф. Плещеева, А. В. Макарова, А. И. Петелина, Н. М. Зотова, А. В. Кикина, Ф. М. Скляева, А. И. Дубасова, И. Кочета, О. Ная, П. Зверева, Ф. Я. Лефорта, П. Гутмана, Я. В. Брюса, А. А. Вейде, А. А. Виниуса, И. Любса. Сомнительно, чтобы существовал какой-нибудь формальный акт их кооптации: вероятно, друг друга узнавали и сближались «за делом и на потехе».

В 1697 году к «компании» принадлежало уже свыше ста человек: в этом году, в именины Петра, хотя и в его отсутствие, князь Ф. Ю. Ромодановский, как писал царю за границу А. А. Виниус, «великую нам трапезу и богатую даровал: в столовой генеральской в Преобр[аженском] сидело за розными столы больши 100 человек»^{452}.

Самый термин «компания» или «наша компания» часто встречается в переписке Петра начиная с 1694 года. Иногда этот термин заменяется другим, соответствующим по смыслу: «наши товарищи» или «наши приятели и знакомые», наконец, просто — «все наши». Таким путем «компания» явно выделялась из окружающей среды, как бы противопоставлялась ей.

Петр был живым центром «компании», связывал всех в одно целое, частью — чувством преданности к себе; частью — политическим значением, которое получала связь с ним. Несмотря на тяжелые приемы его обращения с людьми, его присутствие, как выходит по письмам, несло с собой бодрость и веселье. «…Ей-ей, зело скучно жить без милости вашей»^{453}, — жаловался один из довереннейших сотрудников Петра, потом ему изменивший А. В. Кикин. Еще убедительней звучало такое же признание со стороны Ф. М. Апраксина: «Зело, государь, вскучно на Воронеже; естли тебе, государю, не в гнев, повели мне быть к себе, государю, видеть твои государевы очи, или, пожалуй, ко мне милостиво изволь отписать, как нам тебя, государя, ожидать; не дай нам в продолжительной печали быть»^{454}.

Переписка Петра, охватывающая огромное число корреспондентов, — памятник таких отношений. Для членов «компании» письма Петра были прежде всего знаком его расположения. Нередко они и писались им с единственной целью сообщить о каком-нибудь радостном событии, вроде удачного сражения со шведами, обыкновенно сразу нескольким членам «компании» и только по каким-то причинам — кому-нибудь одному, но всегда с извинением и с просьбой передать другим: «…а особых писем, всякому особ, за скоростию и недосужеством путным, написать не мог»^{455}.

Петра прельщала простота отношений, которую он наблюдал в Немецкой слободе, и он стремился привить и своей «компании» такие формы общения. «Порода» и чины не должны были играть в ней никакой роли. Когда Ф. М. Апраксин написал однажды в письме к Петру царский титул, то получил следующий ответ: «За письмо твое благодарствую, однако ж, зело сумнимся ради двух вещей: 1) что не ко мне писал, 2) что с зельными чинами, чего не люблю, а тебе можно знать (для того, что ты нашей компании), как писать»^{456}. А писать надо было, как разъяснялось в другом письме, «без великого»^{457}, то есть без пышного царского титула.

Чинопочитание требовалось только шуточное и по отношению к шуточным фигурам, например, к князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому и «всешутейшему патриарху» Н. М. Зотову. Вероятно, это различие главным образом и имел в виду Петр, когда писал Меншикову: «Пожалуй, поклонись всем, кому как надлежит»^{458}. Раз было так, что Петр, посылая поклоны, рядом с именами двух потешных «генералиссимусов» Ромодановского и его «брата» И. И. Бутурлина назвал в своем письме несколько человек «ниских самых чинов», за что князь-кесарь сделал ему выговор: «…непристойно с нашими лицы вобще (вместе. — А. З.) писать…», и Петр, прося прощения, оправдывался тем, что «карабелщики, наша братья, в чинах не искусны»^{459}.

В письмах «из компании» был товарищеский, даже дружеский тон. Во время заграничного путешествия царя в 1697–1698 годах ему давались поручения. А. М. Головин писал: «Да у тебя ж прошу: пожалуй, промысли мне табаку, а у нас здесь хорошова нет…»^{460}. Г. И. Головкин хотел бы получить от Петра «лондонской работы зепныя часики»: «…на знак милости твоей и бытности во Британии»^{461}, — объяснял он свою просьбу. Иногда писали с подчеркнутой фамильярностью. Автоном Головин выговаривал царю в письме за границу: «Да я ж на тебя досадую в том, что не подписываешь имяни своего (под письмом. — А. З.). Откуды такую спесь взял? Хотя и науку принял высокую, а нас бы, старых друзей, не забывал»^{462}. Б. А. Голицыну Петр жаловался на дурной почерк его писем, но сам писал еще хуже, и получил ответ: «У меня не можешь прочесть, а я от твоих и писать не хочю пи[сь]мах: всё из головы разумей (то есть догадывайся. — А. З.)»^{463}.