Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

В процессе взаимного сближения новая знать обменивалась признаками со старой. Меншиков и формально и фактически делался владетельным князем, а Б. П. Шереметев был близок к тому, чтобы признать единственным источником своих прав милость государя. На смену московскому боярству приходил новый тип — российский вельможа. Параллельно с описанным процессом, по мере того как вырабатывался и совершенствовался новый государственный аппарат, бывшая вначале боевым орудием царя «компания» утрачивала свое деловое значение и растворялась в придворной среде.

Верил ли Петр в перерождение старого боярства? Отношение его к Б. П. Шереметеву говорит против этого. Мы можем сказать, что они были чужды друг другу как представители разных течений в процессе европеизации России.

9

Пока мы остаемся в пределах действий и положений, из которых слагается служебная биография фельдмаршала, его жизненный путь представляется простым и ясным. Конечно, он, как всякий полководец, терпел временами неудачи на поле сражения — может быть, чаще, чем более замечательные полководцы. Но эти неудачи не имели катастрофических последствий в ходе военных действий и не отражались крупными переменами на его собственном положении. Картина становится гораздо более сложной, когда мы начинаем всматриваться в отношения фельдмаршала к окружающей среде, те отношения, которые не исчерпываются одним каким-нибудь моментом его жизни, а постоянно сопутствуют ему, образуя постоянную социально-политическую атмосферу его как государственного деятеля. И в этом случае, естественно, на первом плане выступают его отношения с царем Петром I.

Петр был очень щедр по отношению к Шереметеву на почетные награды. Уже в 1700 году, как мы знаем, Борис Петрович получил чин фельдмаршала и вместе с тем орден Андрея Первозванного, в 1705 году он стал графом, в 1706 году — генерал-фельдмаршалом [14] . Все бывшие в распоряжении Петра высшие знаки отличия были исчерпаны на нем. Не раз, как мы знаем, Шереметеву оказывались также публичные почести вроде торжественных встреч, а обширные земельные награды, дававшиеся, правда, уже с меньшей охотой, сделали его одним из крупнейших вотчинников того времени.

14

Генерал-фельдмаршалом Б. П. Шереметев именуется в официальных документах с июня 1701 года, но фактически им становится позднее, в 1705–1706 годах.

Эти внешние знаки признания не выражают, однако, истинного отношения Петра к фельдмаршалу. На самом деле царь видел его слабые стороны, часто бывал недоволен им и в письмах не жалел резких слов для выражения своего недовольства. В его глазах отговорки Бориса Петровича скрывали за собой неподвижность и упрямство. На эту тему между ними бывали и личные объяснения. Иногда фельдмаршал обвинялся в формальном отношении к делу: «И сие подобно, — писал ему Петр, — когда слуга, видя тонущего господина, не хочет его избавить, дондеже справится, написано ль то в его договоре, чтоб его из воды вынуть»^{481}. Иногда он прибегал к прямым угрозам. Вот письмо, от которого фельдмаршалом, по его собственному признанию, овладела «меленколия» и едва не убил «паралиж»: «И по сему делай, делай, делай. Волыни писать не буду, но своею головою заплатишь, ежели апять толковать указ станешь»^{482}.

Шереметев не избежал и общего правительственного недуга своего времени, с которым Петр неустанно боролся в течение всей жизни и который портил его отношение к наиболее близким людям, — злоупотреблений властью в целях обогащения. Шереметев не обвинялся в казнокрадстве, которым запятнали себя едва ли не все сотрудники Петра и больше всех Меншиков, но он не стеснялся брать излишки и так называемые добровольные подарки на содержание своего походного «дома» с населения тех мест, где устанавливал свою «квартиру». После «доносительного письма» полковника Г. С. Рожнова, о чем мы уже рассказывали, возникло аналогичное дело, подробности которого нам неизвестны. Но из переписки разных лиц видно, что царь был в сильном гневе на Шереметева.

Так или иначе все подобные коллизии разрешались. Гораздо хуже было другое: Петр не только бывал недоволен фельдмаршалом, но и порой не доверял ему, считал его неискренним. Приходится еще раз привести его слова из письма к Меншикову в 1708 году, когда он говорит о «старой обыкновенной лжи» Шереметева.

Известно, что в молодые годы Петра I Шереметев держался в стороне от соперничающих партий Милославских и Нарышкиных, а когда произошел открытый разрыв между Петром и Софьей, он без колебаний и одним из первых среди бояр явился к Петру. Несомненно, однако, что по складу своего мировоззрения и фамильным традициям Шереметев был ближе к партии Софьи, и можно было подозревать, что он так решительно стал на сторону Петра не столько из сочувствия к нему и представляемому им мировоззрению, сколько вследствие личной вражды к фавориту Софьи, князю В. В. Голицыну^{483}. Обращает на себя внимание именно в этой связи уже отмечавшийся факт, что и после того, и даже после Кызы-Кермена он оставался воеводой в Белгороде. В отношении к «ближнему боярину», каким значился в это время Борис Петрович, такое продолжительное, в течение почти восьми лет, воеводство представляется странным и необычным обстоятельством и наводит на мысль: не держали ли его намеренно подальше от Москвы?

В том же направлении ведут нашу мысль и другие факты. Корб сообщает, что накануне своего отъезда за границу Петр в собрании бояр поставил вопрос, кому поручить на время его отсутствия Москву. И когда кто-то из бояр назвал Б. П. Шереметева, то будто бы царь, зная, — будем говорить словами Корба — «…что этот советчик противится его начинаниям… дал ему пощечину и спросил гневным голосом: неужели и ты ищешь его дружбы?»^{484}.

В другом месте, не называя Шереметева, но ясными указаниями биографического характера не оставляя у читателя сомнения, о ком идет речь, Корб дает понять, что путешествие Бориса Петровича на Мальту было на самом деле почетной высылкой, вызванной опасением, как бы не произошло в Москве переворота в его пользу за время отсутствия уехавшего тогда за границу царя. «И разумеется, — соображает Корб, — не было бы сделано таких издержек на приобретение почетного Мальтийского креста, если бы расположение народа не склонялось чрезмерно к одному лицу и не заставляло бы этим подозревать ту опасность, в силу которой царская власть часто переходит от одного лица к другому… В самом деле нет ничего обыкновеннее, как высылать под личиной почета из столицы тех лиц, могущество которых или всеобщее к ним расположение внушают опасения; если бы такие лица и были вполне невинны, то они могли бы, вероятно, посягнуть на что-нибудь, раз к тому представился бы случай»^{485}.

Догадки Корба, может быть, и не были чистой выдумкой. Действительно, путешествие Шереметева в официальном освещении как частное дипломатическое поручение вызывает сомнения, поскольку представляется ненужным рядом с отправившимся уже в Европу «Великим посольством», которое по первоначальному плану должно было посетить и те страны, куда ехал Шереметев, а вместе с тем сомнительно оно и как чисто личное предприятие ввиду возраста и характера самого путешественника. С другой стороны, припомним, что в это самое время стрелецкий полковник И. Циклер и окольничий В. Соковнин замышляли переворот с устранением Петра и с возведением на престол вместо него Б. П. Шереметева. Конечно, сам Шереметев ни в каких таких заговорах и замыслах не участвовал, как думал и Корб, но разговоры, видимо, были и, дошедши до правительства, естественно, должны были усилить подозрительность Петра.

Эту подозрительности в отношении к Шереметеву можно заметить и во время астраханского восстания 1705 года. Петр послал Шереметева на подавление восстания, оторвав его от операции в Курляндии. Казалось бы, это обстоятельство должно говорить об особом доверии к фельдмаршалу. В действительности выбор Петра определялся более сложными соображениями и обнаруживает несколько иной его взгляд на фельдмаршала. Петр хотел уладить дело в Астрахани по возможности мирным путем; следовательно, ему надо было послать туда человека, который имел бы авторитет в глазах восставших, которые поднялись под лозунгами защиты православной веры и старых обычаев против нововведений; поэтому было бы, очевидно, нецелесообразно посылать «нового» человека вроде Меншикова и тем более иностранца; наоборот, трудно было найти более подходящего, чем Шереметев, по той репутации, какой он пользовался. Таким образом, выбрав Шереметева, царь показал, что считает его наиболее отвечающим указанному условию, то есть в достаточной мере консервативным. Но не скрывалась ли в этих свойствах Шереметева и в его авторитетности в глазах астраханцев опасность другого рода? И такая мысль, по-видимому, была у царя: вслед за Шереметевым в Астрахань посылается Михаил Щепотьев, дабы надзирать за действиями фельдмаршала.

Мы имеем, наконец, и еще один показательный факт — отношение Петра к Шереметеву в связи с делом царевича Алексея, который назвал Шереметева в числе лиц, ему сочувствовавших. Не были, без сомнения, для Петра тайной и дружеские отношения Шереметева с главным деятелем в истории царевича А. В. Кикиным. Петр, без сомнения, знал, что никакой склонности у Шереметева к действию в пользу царевича не было, но в то же время понимал, что его имя, связанное с именем царевича, служило в некоторой мере знаменем в руках противников нового порядка. Поэтому, может быть, он и требовал в конце 1718 года переезда фельдмаршала из Москвы в Петербург, несмотря на его тяжелую болезнь.

Словом, независимо от своей воли в силу только особенностей своего культурно-социального облика Шереметев был опорой или, лучше сказать, надеждой политической оппозиции при Петре. Отсюда чувство недоверия к нему, возникшее у Петра едва ли не с самого появления Шереметева в рядах его сторонников и, по-видимому, никогда его не оставлявшее. Естественно, как при этом чувстве воспринимались и расценивались Петром недостатки и промахи Бориса Петровича как полководца: они казались ему выражением безразличного отношения к делу со стороны фельдмаршала. Обвинение Шереметева в «старой обыкновенной лжи», звучащее несколько странно, имело, по-видимому, свою внутреннюю логику.