Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Среди русских аристократов также встречались энтузиасты западного обучения. Таков, по-видимому, был князь И. Ю. Трубецкой. О нем И. Колушкин писал князю В. Л. Долгорукову с явным восхищением: «Истинно, государь, удивлению достойно, какое он старание имеет к наукам, что никакие веселие ево оттого отлучить не может, только всегда с мастерами сидеть». Или другой пример: в 1719–1721 годах в Англии жил на собственные средства князь И. А. Щербатов, в будущем видный дипломат. Сюда он приехал для изучения «свободных наук». Из письма его к Петру 1 видно, насколько серьезно было его отношение к обучению: «Исполняя ваше царского величества повеление, я не преминул учиться языков и математике и по многим моем труде пришел в некоторое знание французского и английского языков, что оными могу… говорить и с них на русский язык переводить. Також де отчасти научился аритметики, геометрии, тригонометрии, астрономии и навигации… Вашему царскому величеству доношу, что я хотя и на море не поехал, но праздно времени моего не упущу, чего ради буду обучаться более языкам и вступать в глубочайшие части математики, сколько возмогу понять…»^{426}.

Даже у людей, глубоко консервативных по природе и упрямых по убеждениям, практические плоды «западной науки» пробивали брешь в их взглядах на нее, по крайней мере в тех областях, которые ближе стоят к повседневному быту. Так, медицина из знахарства превращалась в их глазах в научную дисциплину и вызывала веру в себя именно научным своим методом. Иллюстрацию этого явления дает один из наиболее ярких представителей боярской знати — князь Д. М. Голицын. Страдая эпилепсией, он хотел ехать лечиться за границу и просил Ф. А. Головина побить челом царю о разрешении, причем объяснял: «…дохтуры мне советуют в Дрезне ехать лечитца, где академия есть, для того: в академиях непрестанно бывает анатомия и всякой дено меж дохтурами бывает прение о болезнях. Если, мой государь, ко мне государевой милости не будет, а вашего призрения, вечно згину»^{427}.

4

Обучение в западных школах, даже только поездка в Европу было предприятием сложным, доступным сравнительно немногим. С другой стороны, оно предполагало и определенный возраст. Отсюда — стремление овладеть элементами «западной науки» домашними средствами, являвшееся, может быть, лучшим показателем того, как глубоко влияние Европы проникло в русскую жизнь.

Первым в этом ряду должно быть отмечено появление в дворянском доме, пока еще среди крупной знати, домашнего учителя-иностранца. Так, находим его в доме князя Б. И. Куракина. Живя подолгу за границей при разных дворах в качестве посла, он очень внимательно следил за воспитанием оставшихся в России детей — сына и дочери. Князь хотел, чтобы они научились языкам и танцам, которые он, видимо, считал основными элементами образования, и для этого при них жила «мадам» — этот в недалеком будущем неизбежный аксессуар каждого барского дома. «Об ученьи детей скажи мадам, чтобы принуждали, паче — в языке, также и танцованья не забывали»^{428}, — писал он Филиппу Губастому, управителю своего имения из крепостных, который посылал ему отчеты об успехах детей. Князь хотел бы подкрепить усердие детей в указанных предметах собственным примером: «А зачем сын не учился танцовать, о том отпиши, — наказывал он Губастому. — А дочери скажи, что я нарошно для нее выучил три танца, чтоб ей одной не скучно было танцовать»^{429}. И, наконец, писал непосредственно детям: «Князь Александр Борисович, здравствуй, и с сестрою! Зело радуюсь, что учитесь. Токмо соболезную, что еще не говорите по-немецки: уже время не малое; требует то малого прилежания, а не лености. А паче меня веселит, что умеете танцовать»^{430}. По словам Ф. Берхгольца, у маленькой княжны Черкасской была «францужка»^{431}. Детей князя А. И. Репнина учил иноземец Кольберх^{432}, а князя И. Щербатова — иноземец же Григорий Кершовский^{433}. Домашние учителя были у детей А. Д. Меншикова^{434}. Надо думать, что этот столь типичный для русского дворянства обычай и тогда уже имел большое распространение, но, конечно, все факты не могли попасть в источники.

Учитель-иностранец был важен для дворянской семьи прежде всего преподаванием иностранных языков. Из приведенных выше примеров мы видим, насколько широким стал спрос на иностранные языки уже в это время: их изучение ставил себе целью каждый, кто по доброй воле ехал за границу. Домашних учителей ради этого приглашали не только для обучения детей, но и для взрослых. Князь В. А. Голицын, бывший «за морем для науки» (вероятно, корабельной), «принял» за границей в Голландии к себе в дом «малого» по имени Михаил Раз, «чтобы… быть у него и изучить ево французскаго языку в три года»^{435}. Для той же цели существовали правительственные школы, французская и немецкая в Москве, откуда в 1715 году учителя французского и немецкого языков были переведены в Петербург^{436}, вслед, можно думать, за переселявшейся в новую столицу знатью.

Относительно итальянского языка до нас дошла еще от 1694 года «роспись боярских и иных чинов детям», которым велено было учиться ему у братьев Лихудов, и здесь, между прочим, находим: двух сыновей князя П. И. Хованского, двух — Ф. П. Салтыкова, двух — А. П. Салтыкова, двух — И. Ф. Волынского — это боярские дети; из детей стольников: два — князя Ф. А. Хилкова, шесть — князя И. М. Черкасского, один — С. А. Языкова^{437}. Возвращавшиеся из многочисленных и более или менее продолжительных заграничных «посылок» молодые и немолодые люди, без сомнения, привозили знание языка, худое или хорошее, но, во всяком случае, достаточное, чтобы по требованию обстоятельств обменяться житейскими фразами или разобраться в иностранной книге.

Универсальным орудием, а вместе и символом западной культуры был латинский язык, и в Москве оказалось немало знавших его людей, а еще больше платонически к нему стремившихся. Мы знаем, что представители старшего поколения В. В. Голицын, Б. А. Голицын, А. А. Матвеев, И. А. Мусин-Пушкин, князья Г. Ф. и В. Л. Долгоруковы хорошо говорили по-латыни, а для младшего поколения «царедворцев» латинский язык был почти обязательным предметом. Есть очень выразительное свидетельство о степени распространенности латыни среди молодых людей, посылавшихся Петром за границу для изучения навигаторской науки. Посланный в числе других в 1710 году, но не знавший латинского языка, князь М. Голицын оказался исключением среди своих товарищей и попал в весьма трудное положение. «…Не знамо учитца языка, не знамо — науки, — жаловался он. — …Который наша братья приехали для обучения к той же науке, и ни единаго не было, чтобы без латинскаго языка…»^{438}.

Среди тогдашней знати возникла мода на латинскую фразу, даже просто на латинский алфавит. Как иначе объяснить, например, что Б. А. Голицын обычное пожелание «многих лет», которым заканчивал свои письма к Петру, иногда выражал по-латыни, даже не считаясь с тем, что Петр I латыни не знал? А люди, не знавшие, как и Петр, по-латыни, но желавшие щегольнуть культурностью, выходили из затруднения тем, что изображали латинскими буквами свои фамилии и вообще русские слова.

Самый русский язык своим словарным составом начинал отражать это тяготение к Европе и европейской культуре. При Петре 1 наблюдается явное увлечение иностранными словами. Они вводились в русскую речь не только для обозначения новых понятий, но зачастую без всякой нужды ими заменяли привычные русские слова, подвергая при этом довольно бесцеремонной операции ради их приспособления к требованиям русской грамматики. Поэтому речь европеизировавшегося автора нередко звучала комически. Наиболее яркие иллюстрации этого можно найти в писаниях много раз упоминавшегося князя Б. И. Куракина, но в том или другом количестве они найдутся у любого автора той эпохи, в том числе у самого Петра I. Так язык знати начинал обособляться от народной речи.

Чрезвычайно важно, что в происходивший культурный переворот наряду с мужчиной — почти наравне с ним — втянута была и женщина. На примере семей князя Б. И. Куракина и графа Г. И. Головкина мы убеждаемся, что программа домашнего образования для детей обоего пола была одинакова. Правда, в дальнейшем их пути расходились; однако Петром были приняты некоторые меры к тому, чтобы это расхождение не было слишком далеким. Ганноверский резидент Вебер в донесении от 9 (20) апреля 1714 года сообщал своему двору, будто Петр I в целях усвоения русскими знатными женщинами немецких манер и свойственных их полу знаний требовал, чтобы состоятельные родители отправляли своих дочерей на житье в немецкие семьи. Проверить справедливость такого сообщения по русским источникам мы не можем, зато нет оснований сомневаться в справедливости другого сообщения, что молодым женщинам, мужья которых посланы или будут посылаться в Европу, предписывалось Петром следовать за ними, при них оставаться и, таким образом, приобретать культурные «свойства» — правда, при условии, что они красивы и имеют хорошую фигуру. Вебер добавляет, что в силу этого требования некоторые молодые дамы уже и отправились за границу к своим мужьям. Это Анна Петровна Шереметева, бывшая с фельдмаршалом во время его похода в Померанию; Марья Юрьевна Долгорукова, приезжавшая в Копенгаген к своему мужу В. Л. Долгорукову^{439}; Екатерина I, долгое время остававшаяся при царе в Германии в 1716 году; были, несомненно, и другие.

5

В процессе европеизации России было бы неправильно противопоставлять без всяких ограничений боярство (понимая этот термин в бытовом смысле как совокупность придворных чинов) Петру I как консервативную, противодействующую социальную среду. За исключением разве отдельных лиц, боярство в целом также повернулось лицом к Европе, куда смотрел и Петр. Но Европа сама как особый культурный мир — весьма сложное явление. В европейской культуре и тогда имелось большое разнообразие стилей и направлений, располагающихся в двух основных разрезах — по странам и классам, и самый выбор образцов для подражания должен был определяться в каждом отдельном случае совокупностью классовых и индивидуальных условий, воспитывавших те или иные душевные расположения и делавших неизбежными встречи и пересечения в пределах одной и той же страны, даже одной и той же социальной группы, различных культурных течений. В этом разнообразии восприятий была почва для расхождений и борьбы.

Можно принять за факт, что к концу XVII века Россия прочно вошла в систему европейских государств. Правда, на нее продолжали смотреть как на «варварскую» страну, но с нею уже не могли не считаться: одни стремились использовать ее военные силы, другие — ее экономические средства. Москва становится объектом дипломатической «обработки», и перед ней открывается широкий выбор политических друзей, одинаково среди как католических, так и протестантских стран.

Своими внутренними отношениями Немецкая слобода как бы воспроизводила в малом масштабе различия и противоречия, разделявшие тогдашнюю Европу на католическую и протестантскую. Здесь представители разных наций и государств образовали две соперничавшие между собой общины по вероисповеданию: католиков и протестантов. Эти общины боролись между собой, между прочим, и за влияние в московской правящей среде, и каждая, естественно, старалась склонить русских на сторону близкой ей политической группировки в Европе.

Община католиков количественно была слабее, но силу ее составляли иезуиты, присылавшиеся сюда чаще всего правительствами Австрии и Польши со специальными задачами, а виднейшим ее членом был генерал Гордон. Из протестантов главной фигурой был Франц Лефорт, самый близкий друг царя и ярый противник католиков. Иногда столкновения между представителями той и другой общины происходили в присутствии русских. Гордон сообщает, например, что на банкете у Лефорта он отказался пить за Вильгельма, «узурпатора Великобритании», и в противность его протестантским сторонникам провозгласил тост за католического короля Иакова II^{440}.