Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Таким образом, в этом походе Шереметеву, по существу, не пришлось воевать. Его задача свелась к почти всегда бесплодным раздражающим переговорам с союзниками и лавированию между противоречивыми их стремлениями. Все благие начинания тонули в дипломатической трясине. Всего более, однако, удручало фельдмаршала то, что испортившиеся отношения с царем не налаживались, и Борис Петрович попробовал еще раз объясниться с царем. Незадолго перед выступлением из Польши он обратился к нему с письмом, в котором, изложив известные нам обстоятельства и признав свое «погрешение», прямо просил о прощении: «А ныне за таким вашего величества гневом прихожу в крайнее живота моего разрушение и с печали при самой смерти обретаюсь, и того ради не иным каким образом перед вашим Царским величеством оправдать себя в том могу или извинение представить, токмо всепокорно прошу показать надо мною, рабом своим, свое милосердие»^{360}. Ответа не было. Оставался последний ресурс — обращение к царице. В дело вступился, видя отчаяние фельдмаршала, князь В. Л. Долгоруков, посол при датском дворе, которого Борис Петрович называл иногда в письмах племянником. Он, прося Екатерину письмом о милости к фельдмаршалу «за все его службы», так выразил впечатление, которое в это время производил Борис Петрович в своем горе: «Истинно в такой он десперации — жалко на него смотреть…»^{361}. Это средство подействовало: Шереметев был прощен.

Чтобы иметь правильную меру при оценке «погрешений» фельдмаршала, надо иметь в виду, что подобные злоупотребления были в то время самым обычным явлением среди командующих лиц и офицеров русской армии (так же, как и в армиях западных), и Шереметев не только не был исключением, когда позволял себе «излишние» сборы на свой дом, а, наоборот, был бы исключением, если бы этого не делал. Гнев Петра на него объясняется бесплодностью его борьбы с такого рода злоупотреблениями, на которые он стал получать жалобы, можно сказать, с момента вступления русских войск в Польшу в 1712 году и которые особенно возросли при Меншикове. Царь много раз требовал у Шереметева, чтобы он не допускал притеснений полякам со стороны офицеров и солдат, и понятно его негодование, когда сам фельдмаршал оказался небезупречным в этом отношении. Впрочем, Петр, может быть, не вполне учитывал преувеличения в жалобах со стороны поляков, о которых Шереметев писал Долгорукову: «…господа поляки обыкли жалобы чинить на наши войски, а прямо нихто ни в каких обидах или непорядках доказать не могут»^{362}.

Вместе с прощением фельдмаршал получил разрешение ехать в Москву. Вскоре, однако, последовала перемена: 29 октября 1717 года царь приказал «ехать прямо сюда в Петербург»^{363}. Но через две недели было изменено и это предписание: «…ныне по получении сего письма поежайте лучше к Москве… ибо и сами мы туда же едем…»^{364}.

Таким образом, место отпуска фельдмаршала определялось не его желанием, а пребыванием царя, и только по счастливой случайности все совпало. Наступало, может быть, самое тяжелое время в отношениях Петра и Шереметева: начиналось дело царевича Алексея Петровича.

Прошло более года после бегства царевича. Известный сначала немногим факт постепенно получал все более широкую огласку, вызывая разнообразные слухи и догадки. Зерно действительности обрастало вымыслом. Австрийский резидент Плейер еще в январе 1717 года доносил цесарю: «Гвардейские полки, составленные большею частию из дворян, замыслили с прочими войсками в Мекленбургии царя убить… и правление вручить кронпринцу…» Никто из современников не повторил потом этого невероятного слуха. Правдоподобнее другое сообщение Плейера от того же времени: «Царь прислал Меншикову повеление обо всем разведать и сообщить ему список всех званий, которые часто виделись с царевичем…»^{365}.

Конечно, перебирали наиболее видных лиц из придворных кругов и, естественно, не могли пройти мимо Бориса Петровича. Г. Ф. Долгоруков предупреждал его о распространяемых на счет их обоих «небылицах», будто царевич по отъезде из Петербурга послал к фельдмаршалу какие-то письма с польским офицером, а тот, не найдя его, поехал с теми письмами к Долгорукову. «Изволите, — заключил Долгоруков, — не токмо себя и меня искусно в таких лжах, ежели возможно, предостеречь»^{366}. Да и сам Борис Петрович еще в Польше был в курсе такого рода опасностей и, со своей стороны, предупреждал тех, кому эти опасности могли угрожать. Надо думать, что именно такой смысл имело посланное им с дороги письмо к князю В. В. Долгорукову^{367}.

В середине декабря Шереметев приехал в Москву. Царь был уже там. 31 января 1718 года туда же привезен был царевич. В первых же своих показаниях он назвал ряд лиц, содействовавших его бегству. Среди них главная роль отводилась А. В. Ки-кину. Немедленно того привезли из Петербурга в Москву — он был первым из тех, кто подвергся розыску. Кикина судили «министры» и приговорили к жестокой смертной казни. Среди других судей приговор подписал и Борис Петрович Шереметев. Для него, надо думать, это был очень нелегкий момент при существовавших между ним и Кикиным отношениях. В феврале доставили из Петербурга в Москву и другого близкого фельдмаршалу человека — князя В. В. Долгорукова, одного из главных сторонников царевича.

18 марта Петр уехал в Петербург, где тоже производился розыск. Борис Петрович оставался в Москве. Он с тревогой следил за тем, что происходило в Петербурге. 9 апреля он писал Ф. М. Апраксину, что «ножная» болезнь его «не умаляется», тем не менее он ждет только, когда просохнет дорога, чтобы поехать в Петербург, а пока у него просьба к Апраксину: «При сем же вашему сиятельству наупоминаю, ежели когда позовет какой случай обо мне (то есть явится какая-нибудь опасность. — А. З.), то с покорностию прошу, по своей милости, охранить…»^{368}.

Его сильно тревожило, как относится царь к тому, что он продолжает оставаться в Москве: верит ли, что причина задержки его — болезнь? Видимо, при своем отъезде из Москвы Петр пожелал, чтобы Шереметев также ехал в Петербург. Как убедить царя, что не какие-нибудь другие соображения, а единственно болезнь задерживает его в Москве? «Только к болезни моей есть еще прибавка, которою умножается (болезнь. — А. З.), — убеждал он царя, — ибо я печалюсь, думая, чтобы ваше величество не изволили о болезни моей усумниться, в каком она состоянии, и будто я вашему величеству неимоверен и живу здесь для каких-либо своих прихотей. А как вашему величеству известно, что я, кроме Бога и вашего величества, всемилостивейшаго моего государя, никого не имею и милостию вашего величества взыскан, то как на конец жизни моей явлюся перед вашим величеством в притворстве, а не в истине»^{369}. Совершенно ясно, что подразумевалось не простое ослушание, а что-то гораздо более серьезное, в чем фельдмаршал боялся, что его подозревали и чего он не хотел назвать прямо.

В конце июня проезжал через Москву митрополит киевский Иосаф Кроковский. Тяжелобольного его везли в Петербург также по делу царевича. У Бориса Петровича было с ним близкое знакомство; возможно, что они были товарищами по Киевской академии. Встреча, происшедшая при таких обстоятельствах, должна была, конечно, удручающим образом подействовать на фельдмаршала. В то же время его глубоко огорчало продолжительное молчание его друга Ф. М. Апраксина, едва ли случайное. «К болезни моей смертной и печаль меня снедает, — писал он Апраксину 25 сентября, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомянитеся меня писанием братским христианским присетить в такой болезни, братскою любовью и писанием попользовать». Он просил Апраксина «донесть» Петру о том, что, несмотря на помощь «всех обретающихся в Москве господ докторов», в его состоянии нет никакого улучшения, и он хочет «для последняго искушения» ехать на Олонецкие воды^{370}. 9 октября он получил ответ. Петр писал из Петербурга: «Господин фельтмаршал. Письмо твое я получил, и что желаешь ехать к водам, в чем просишь позволения, и се то вам позволяется, а оттоль — сюда»^{371}. Царь хотел, чтобы Шереметев непременно был в Петербурге и даже поручил следить за этим московскому обер-коменданту Измайлову, извещая последнего, что фельдмаршалу дано позволение ехать на Олонец «по самому первому пути»; он даже дал Измайлову обидное для фельдмаршала полномочие: «…далее Петрова дни мешкать не давай»^{372}. Со своей стороны, фельдмаршал, хотя бы уже по сухости царского письма, видел, что недоверие у Петра к нему оставалось, и он еще два раза пробовал убедить царя в серьезности своей болезни: «…только ежели жив буду и сподоблюся очи вашего величества видеть, — писал он 29 октября, — тогда сами изволите увидеть, какую я имею тяжкую болезнь»^{373}.

Может быть, впервые за многие годы Борис Петрович был свободен от военных обязанностей и получил возможность заняться, насколько позволяли болезнь и опасения за свою судьбу, хозяйственными делами. Он исполнил давнее намерение «отделить» невестку и внука (от старшего сына Михаила), выделив на их долю четвертую часть своего имущества. В это же время составил и свою духовную. Но и жизнь «временная» все же не утрачивала для него своего интереса. Об этом лучше всего свидетельствует значительное количество «указов», разосланных им по разным вотчинам в 1718 году и содержащих в себе разнообразные хозяйственные распоряжения: о взятии на откуп кабаков, о сборе оброчных денег и столовых запасов, о сдаче мельниц на откуп, о наказании сбежавших с работы крестьян и т. д.; не забывал он и своих излюбленных лошадей, наказывая «прикащику», «смотреть за конюхом, чтобы лошади были в призоре и сыты». Видимо, несмотря на болезнь, он считал возможным, что еще поживет и в Петербурге. Молодотуцкий приказчик должен был всякие оброчные деньги и столовые запасы на 1718 год, все «без доимочно», отвезти по зимнему пути в Петербург в дом фельдмаршала и там ожидать его прибытия, а также доставить в Петербург и всех лошадей, которые находились в его вотчине.

Между тем отношение Шереметева к царевичу Алексею и вообще его причастность к делу становились предметом разговоров и, можно сказать, легенд. Народная молва по-своему связала имя Шереметева с делом царевича: в народе говорили, что «царевич еще жив, что он уехал с Борисом Петровичем Шереметевым неведомо куда…»^{374}. Где-то, вероятно, в придворных кругах, стоявших ближе к действительности, иностранные дипломаты подслушали другую, совсем противоположную, версию: «Говорят также, — сообщал своему правительству голландский резидент де Бие, — что фельдмаршала подозревают в участии в этом деле и что его скоро привезут сюда»^{375}. Соблазнительные слухи проникли за границу, сплетаясь, по-видимому, около того факта, что Шереметев во время розыска над царевичем оставался в Москве. Иначе как будто нельзя понять фразу в письме к нему Петра от 9 октября 1718 года, где, разрешая фельдмаршалу ехать на Олонецкие воды, а оттуда в Петербург, царь между прочим писал: «Житье твое на Москве многие безделицы учинили в чужих краях, о чем, как скоро приедешь, услышишь»^{376}.