Флакон чувств

– Как вы меня назвали?

Удивленные глаза, отражающие непонимание происходящего – куда же без них, – уставились на врача. Предвидя утомительный разговор с кучей вопросов длинной в целую жизнь пациента, Раймс не спеша, будто втираясь в доверие плавными действиями, и намекая на необходимость обезоружить агрессию, грациозно придвинул стул ближе к больничной койке. Объяснения он затягивал, словно наслаждаясь терзаниями человека, сквозь глаза которого можно было разглядеть, как сахарная вата – душа – разрывается от взрывов снарядов, что, летя, вместо свиста, поют о безвозвратной потерянности собственной личности и той действительности, что еще несколько часов назад наполняла ту самую личность. Пока что, не разбираясь ни в чем, в голове больного не смела родиться мысль, что мир вокруг – всего лишь напущенный исследователем сон, в котором выход откроется лишь тогда, когда хохочет экспериментатор.

– Совсем забыл, извиняйте, – притворялся Раймс, давя на пациента тяжестью холодного взгляда, – вас столько, что порой, изменяя памяти, – тут он театрально постучал пальцем по лбу, – все же путаешься. Вас зовут Эдмунд Флоренс, вы совсем ничего не помните?

– Эдмунд Флоренс… – Потерянно прошептал тот.

– Вы потеряли память.

– Почему вы улыбаетесь?

– Вам кажется.

– Нет, вы будто насмехаетесь надо мной!

– А характер сохранился.

– Да что происходит? Объясните!

Злится. Глупо и бессмысленно, чтобы только продемонстрировать видимость силы или придать своему беспомощному положению хоть какую-нибудь, пускай даже самую ничтожную, значимость, которой вовсе и не существует. Он злится, хотя в нем нет ни единой искорки храбрости. Наглость есть, она-то и рвется наружу лающем псом, а храбрость… Спокойные, сдерживаемые слова, вежливость, уважение, уверенность… Да где тому быть, когда испуганной душе приятнее пройтись по головам, чтобы добраться до истины.

Требующий Эдмунд угрожающе приподнялся, однако головная боль тут же заставила его опуститься обратно.

– Проклятье, как же трещит голова.

– Меньше дергайтесь, – процедил врач, прищурившись.

Что-то Раймса раздражало в больном. Досконально изучив историю жизни Флоренса через его близких друзей и знакомых, он против воли сошелся с ним, а затем под предлогом непонятной для пьяницы болезни забрал того на лечение в Ванкувер из провинции. Не было во Флоренсе того, что восхищало, как решил доктор Раймс, одна угрожающая жизни болезнь по-настоящему наполняла мужское тело, замуровывая всякий проблеск мечтаний: губительное пьянство.

– Я хочу знать о себе правду, вы можете хоть что-нибудь рассказать? Хотя бы скажите, как я здесь оказался? Ведь я могу вам доверять? Ведь вы расскажите мне правду? – Умоляюще протянул тот.

Ты уже обманут, с язвительной усмешкой не без удовольствия подметил Раймс про себя:

– Мне вас провезли, я в срочном порядке прооперировал вас, теперь обязан вести дальше…

– Как жаль… – В зрачках Флоренса фейерверком разорвались в клочья надежды, и руки его по-детски натянули одеяло до подбородка.

– Знаете, я вам даже завидую, узнать заново себя… Да это дар! Ваша родная сестра поведает вам вашу историю.

– У меня есть сестра?

– Да. Эбигейл Флоренс, если не ошибаюсь.

– Так как, говорите, меня зовут?

– Что-то тут темно.

Отстучав каблуками ровно десять шагов, Раймс резким движением распахнул шторы, и ослепительный желтый солнечный свет в мгновение поборол два электрических светильника. Ладонь подопытного почти что моментальной реакцией, будто защищаясь от удара в нос, закрыла лицо, которое еще плохо помнило эмоции, потому как даже тело лишилось памяти.

– Уберите свет! Не могу смотреть!

– Привыкайте к нему и к своему имени, мистер Флоренс.

Джеймс уставился орлиным взором в окно. Там, на улице, под тенью деревьев, мужчина, явно с нетрезвым разумом, побагровев, кричал, размахивая руками, на низенькую женщину. Когда кончились аргументы, он зажал потухшую сигарету в губах и с видом победителя двинулся прочь от женщины, которая только и пыталась стыдливо закрыть заплаканное лицо ладонями от всего мира, однако любопытные прохожие выделяли хотя бы несколько секунд, чтобы пробурить несчастную взглядом, Раймс про себя пробормотал:

– Счастья обращается в горе, так же легко, как чеканная монета меняет сторону.

– Что вы сказали?

Раймс обернулся, пряча руки за спину:

– Да так, мысли вслух. Что ж, поправляйтесь, и не забывайте, Эбигейл скоро придет.

Поворачивая дверную ручку, он будто неожиданно вспомнил:

– Сестра будет присматривать за вами, если надо, она меня позовет, и вот еще, вам просили передать. Сказали, что раньше без них вы жить не могли.

Из кармана широких брюк Раймс вынул маленький томик и аккуратно положил его на край койки.

– Что это?

– Стихи.

Любознательные вопросы ребенка, хоть они и не набрали еще оборотов, капали на нервы, и Раймс как можно скорее вырвался в коридор, придерживая дверь из последнего остатка сил, чтобы та не хлопнула.

В светлом кабинете, сплошняком заполненном деревом, расположилась, будто аллеей фонарных столбов, огромное количество светильников. Кабинет главного врача выделялся из всей белой строгости клиники, смахивая на домашний кабинет, обставленный дубовой мебелью, которая совращала запахом свежесрубленного дуба, что подтверждало ее натуральность и дороговизну. Сквозь стекло дверцы одного из шкафов выглядывали пузатые бутылки крепкого алкоголя и рюмки с рисунками охотничьих птиц.

– Присаживайся, дорогуша. Кофе, чай, что-нибудь покрепче?

– Кофе.

Раймс поставил кипятиться чайник и вытащил из шкафчика две чашки с банкой заварного кофе. Говорить он начал только тогда, когда черный горячий напиток задымился в чашках.

– Эбигейл, я даже волнуюсь, представляешь? – По его виду и не скажешь.

– Нет.

– А ведь это так. Такое ощущение, будто земля вот-вот из-под ног уйдет. Это все из-за… – Закончить он не смог, сбился, грея ладони о горячую чашку.

– Из-за чувства, будто вот-вот разом добьетесь всего великого, что пьянит?

– Как нельзя точно, Эбигейл.

– Мистер Раймс, советую усмирить его, оно крайне опасно…

Раймс сделал внушительный глоток, затем уставился на Эбигейл с самым серьезным видом, какой только умел нацеплять на лицо. Что-то по-юношески мечтательное пробивалось юными волосками на его щеках…

– Любовь. Какое сильное светлое чувство. Знала бы ты, как я из-за своей первой любви долго убивался, аж шрамы остались. А у него… В тридцать лет вновь испытать девственные чувства. М-да, – задумчиво промычал тот, обращая взор к потолку, словно на том размазана карта звездного неба, – не чудо ли полюбить вновь, в первый раз? Да я бы дьяволу душу продал бы, чтобы вернуть первую любовь, чтобы испытать все заново… А впрочем, что мы вообще можем говорить о любви? – Вздохнул Раймс.