Флакон чувств

– Когда вы поправитесь, я угощу вас тоже отличным чаем.

– Мы познакомились в кафе?

Эбигейл утвердительно кивнула, ставя на одну треть пустую чашку на тумбочку рядом с чашкой Флоренса.

– Вы подсели ко мне за столик в кафе вчера вечером, а потом потеряли сознание и… Упали, – как-то стыдливо призналась она. – Я тогда так испугалась, не знала, за что взяться, то ли вам помогать, но как, тоже не знала, то ли вызывать скорую…

– Что мы пили тогда, в тот вечер?

Эбигейл потерла светлый лоб тыльной стороной ладони. Ее яркий облик и здоровое личико дисгармонировали с больничными палатами, тоже светлыми, только пропитанными болезнями, смертью и запахами чудотворных лекарств. Среди этого смрада погибели она представала ангелом, спустившимся проповедовать свалившимся с ног, извивающимся, подобно червям, от боли людям, рассчитывающим на знания других, здоровых, что учились лечить… Однако ангел сам же, искусно сбрасывая и надевая маски и костюмы, участвовал в дьявольском спектакле, написанным от скуки или ради высшей цели Раймсом.

– Не помню, совсем из головы вылетело.

– Это у вас-то из головы вылетело? – Он улыбнулся приятной детской улыбкой, от которой беспричинно поднимается настроение. – Я-то запамятовал настолько, что даже не помню самого себя, можете себе представить? Очнувшись, я смотрел на эти ладони, – Флоренс вытянул вперед обе руки, – и не признавал их. Не мои руки! Только проведя ночь наедине с ними, привык к ним, хотя они все равно до сих пор кажутся мне какими-то чужими. А с вами такое случалось?

– Нет.

– Просто вы помните все-все, – с иронией подметил тот. – Я вам завидую. Хотите, прочитаю любимые стихи?

– Хочу.

Он взялся за книгу, нужный стих отыскал сразу же – страница там была сильно измята, видно, пальцы перетирали ее несколько скучных часов подряд. В огромной палате, пронизанной одиночеством, мужской голос звучал ужасающе громко, непривычно, даже пугающе. Отбеленные стены, казалось, вот-вот стыдливо сбросят с себя краску от неготовности воспринимать льющиеся строки.

– Красиво читаете и так просто, без тени стеснения.

– Роберт Фрост замечательный поэт.

– Да, вы тогда о нем еще в тот вечер говорили, вот я и решила снабдить вас стихами, чтобы не так скучали.

– О чем мы с вами еще говорили?

Девушка, задумавшись, замолчала, двигала вниз-вверх бровями и кончиком языка через каждые несколько секунд облизывала губы. В ожидании какого-никакого рассказа, способного восстановить хоть крошечные осколочек потерянной памяти, Эдмунд приподнялся, чтобы устроиться поудобнее. За стеной, в коридоре, раздавались торопливые шаги медсестер и редкие короткие переклички. В периоды затишья в палату спускалась такая глухая тишина, что даже тиканье маленьких тоненьких часов, нацеленных на ручку молоденькой девушки, можно было услышать даже в противоположном углу.

– Не помню, хоть убейте, наверное, это из-за страха. Помню, я тогда жутко устала, это все…

– Как же так? – Рассеянно пробубнил тот. – Ведь не могли же и вы потерять память!

– Очень сожалею, голова совсем дырявая, а с этой работой… Если бы я знала, что с вами случится, то набралась бы сил выслушать и записать вашу историю от “а” до “я”.

– Вы меня разочаровали.

Флоренс отвернул голову, уставился в окно, из которого были видны плоские верхушки домов и закругленные, словно сглаженные небом, деревья. В тех домах и схожих с ними миллионах других от тесноты ночи прячутся различные по внешности, роду занятий, вкусам прохожие, но всех их объединяет одно: они знают свою собственную историю и, потому, скорее всего, не осознают ее ценности. Что-то мечтают забыть, что-то повторить… Страшно, когда упущен разум, когда распылились копившиеся годами понятия, выстраивающиеся и редактирующиеся мнения, ценности, когда не имеешь ни малейшего представления о том, кто ты есть и для чего пригоден, когда на тебя смотрят как на типичного пациента, а ты захлебываешься в загадках о том, твое ли это тело и реально ли оно? Может, тело – призрак, случайно закутавшийся в пеленки из черт лица. Этот страх блуждал в груди Эдмунда и истошно выл на луну, отпугивая всякое желание говорить.

– А кем вы работаете? – Спросил тот, не в силах более выносить молчания, и так целый день и целую ночь ему компанию составляла тишина, которая ни за какие награды не выдавала ответы.

– Да так, детский психолог.

– А кем я работал?

– Вы не говорили, – выкрутилась та.

Снова давящее молчание, Флоренс светил на нее уставшими прожекторами глазами. Пару раз Эбигейл пыталась найти новую тему, но каждая умирала, так и не родившись. Наконец Эдмунд не выдержал:

– Сегодня я очень устал, думаю, мне стоит поспать пару часиков.

– Я зайду к вам на днях, а потом встречу вас на выписке, покажу город…

– Я дождусь сестру, она должна прийти сегодня.

– Да, точно, я и про нее уже забыла. Так будет лучше, – с горечью согласилась та. Напоследок, когда она встала и расправила платье, он отчаянно задал вопрос:

– Вы точно ничего не знаете о моей сестре?

– К сожалению.

Она не могла повернуться, зная, что эти любопытные глаза, изнывающие желанием узнать обо всем прошедшем, станут прожигать ее спину, будто прощаясь с единственным человеком, который способен пролить хоть какой-нибудь свет на мироустройство, и потому она отступала, медленно, как отступают от уставившейся на тебя опасности. Грудью же выдерживать взгляд Флоренса казалось менее сложным испытанием.

Она оставила жалкого человечка одного в палате вместе со сборником стихов, жалкого оттого, что он сам не понимает своего положения, что он ни за что не поверит, даже если в один голос станут кричать ему о том, что он всего лишь подопытная крыса, над которой издеваются ради утоления человеческого любопытства.

– Проклятье! Если из-за этой сестры все пойдет к черту…

– Кажется, это единственный человек, в которого он свято верит, мистер Раймс.

– Никакой сестры ему не будет, пускай верит в вас. Завтра огорчу: скажу, что из-за спешки и позднего часа перепутали и посчитали тебя за его сестру, понятно?

– Такой удар…

– Главное, чтобы ничего не разрушилось из-за этих чертовых надежд, – Раймс откупорил душистый коньяк – пробка как следует щелкнула. Дорогой аромат запел букетом по кабинету, проникая дальше, в коридор сквозь щели. – Будешь?

– Если только капельку.

Огорченно вздохнув, доктор Раймс поднялся с кресла, достал вторую рюмку из шкафа, однако скупым на выпивку не остался. Разместившись поудобнее, с изысканной грацией аристократа, и проглотив залпом коньяк, он задумчиво то ли беспричинно, то ли, чтобы подбодрить себя самого, подметил:

– М-да, в первый раз всегда сложно, дальше проще ведь.

– Думаете?

– Так всегда. Это целый закон жизни.

– А мне почему-то кажется, что дальше только хуже, – меланхолично простонала Эбигейл, скривившись от жгучего напитка. Рюмка так и осталась при ней.

Между тем, Раймс наливал себе следующую порцию.

– Сегодня он читал мне стихи. Сказал, что полюбил Роберта Фроста, – вдруг отчиталась она после короткой паузы.

– Так-так-так, то есть любовь к предыдущему возрождается фениксом? Интересно, – выпивая, он резко вскинул палец вверх. – Следите внимательно за тем, чтобы он как можно меньше брался за алкоголь, а то вся работа пойдет насмарку. Не дай бог ему спиться…

– Мы сделаем из него романтика с разбитым сердцем?

– Именно. Вечером медсестра передаст ему еще пару книг, и запомните, все, что он получит, от тебя, запомнила?

– Да.

– И вот еще, ты – скульптор, Эбигейл. Помни.

– Конечно.

– Направляй его, показывай пример, проявляй инициативу, а затем приложи все усилия, чтобы вывести его на колоссально сильные эмоции. Я хочу видеть душесотрясающую мелодраму.

– Я должна буду разбить ему сердце? – Тихо прошептала она, стараясь не поддаваться порывающимся эмоциям.