Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Закулисье цирка оказалось тесным лабиринтом со множеством закоулков и перегородок, в котором клоун Страбомыслов тут же исчез. Пришлось спрашивать дорогу. Пришлось объяснять, кто таковы и зачем пришли. При этом Хозяин ещё раз произнёс слово "Эрзерум".

— Знаю-знаю! — ответил ему какой-то человек, по виду конюх. — Эрзерум — место нечеловеческой жестокости, сотворённой женщинами-мусульманками. Много слышал историй про кровавый 1878 год. Люди говорили так: как только в городе Эрзеруме стало известно об окончании битвы, женщины — жены и дочери солдат османли — вышли на поле боя, вооруженные ножами, топорами и прочими режущими кухонными предметами. Брали всё, что попадалось им в руки. На поле боя ещё оставались русские солдаты — тяжело раненные и убитые. Я почитываю английские газеты и оттуда узнал, что почти каждый русский, найденный

лежащим на поле боя под Эрзерумом, был обезглавлен или искалечен. "The Times" писала, будто внешний вид ран доказывал, что многие из них были нанесены еще живым людям. Эта девочка не оттуда ли? Не из Эрзерума? По виду она турчанка. Ишь, глазки-то, как фиалки. А вы не читаете "The Times"?

Мы двинулись дальше. Я следовала за Хозяином. Цепляясь за полы его одежды, дергая за них, я спрашивала его об инвалиде-попрошайке у ворот ботанического сада. Мне хотелось узнать, не там ли, не под Эрзерумом ли он потерял свои ноги при столь ужасных обстоятельствах.

Хозяин обернулся, бросил небрежно:

— Да, так и было. Крепко пострадал человек. Но это ничего. На войне творится много всяких злых дел.

Наконец мы нашли дверь с пышной надписью готическим шрифтом.

— Директор цирка "Черноморские огни", всемирно известный артист, личный друг графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда, Афанасий Иванович Страбомыслов, — прочёл Хозяин. — Ишь ты! Заматерел Афоня!

Он распахнул дверь из легчайшей фанеры, и мы вступили в святая святых. Ах, тогда Амаль Меретук подумалось сдуру, что именно так мог бы выглядеть православный алтарь, в который мне навек дорога заказана…

Кабинет Страбомыслова — снятый с колёс и помещённый под цирковой купол кузов кибитки. Стены и потолок — обтянутый брезентом решетчатый каркас. Все стены изнутри увешаны старыми афишами и фотографическими портретами каких-то людей. Иногда лица этих людей покрыты вульгарным гримом, иногда чисты и оттого ещё более выразительны. Посреди кабинета под лампой установлен гримёрный стол. Рядом с ним на вешале в ряд разноцветные костюмы, сценические и обычные. За ширмами — узкая кровать. Вот и вся обстановка будуара личного друга графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда.

— Здравствуй, Афанасий Иванович! — произнёс Хозяин.

При этом нос его коснулся штанины чуть выше колена — так велико и глубоко было его почтение.

Одетый в огромный балахон в чёрно-белую полоску и красную шапочку, украшенную множеством разноцветных помпонов, Страбомыслов походил на сломанную куклу, брошенную в сломанное колченогое кресло. В зеркале гримёрного стола он отражался вполоборота. Таким образом я могла видеть Страбомыслова в двух проекциях. Лицо клоуна представляло собой ярко раскрашенную плачущую маску. Обведённый чёрной краской рот походил на бездонный колодезь, а подведённые синим глаза — на яркие незабудки. На белёных щеках чья-то небрежная рука нарисовала кривые антрацитовые пятна, долженствовавшие изображать слёзы. Я растерянно рассматривала эту маску, словно она была неодушевлённым предметом. Но самой странной деталью его облика мне показались огромные с загнутыми округлыми носами ботинки. Была у клоуна и ещё одна приметная черта. На правой руке его недоставало трёх пальцев. Оттого и выглядела она довольно забавно, будто клоун непрестанно показывал кому-то "козу". Глядя на ботинки и на эту его "козу", я рассмеялась. Ах, дети часто бывают так бесцеремонны! Право слово, человек не может иметь таких огромных ступней. В такой обуви и стоять-то тяжело, а ходить и вовсе невозможно. Может быть поэтому, он, не способный подняться на ноги, валяется в этом кожаном кресле, подобно тряпичной кукле, и только в напряжённых, перевитых паутиной синих жилок руках чувствуется энергия человеческой жизни. Руки эти, правая искалеченная, двухпалая, а левая пятипалая, выдают и привычку к тяжёлому труду. В этих руках я не обнаружила совсем ничего кукольного.

Рассмотрев как следует ботинки и руки клоуна, я уставилась на собственные чумазые, крепкие и босые ноги, торчащие из-под оборванного подола. Ха! У меня-то всё было настоящим — от взъерошенных на макушке волос до грязных ногтей на мизинцах ног. И плакать я умею настоящими горько-солёными слезами, которые рисуют на моих щеках светлые сплошные полосы, а никакие-то там чернильные капли.

— Как тебя зовут? — с преувеличенной ласковостью спросил клоун.

В ответ я назвала своё первое, мусульманское имя, которое

теперь не помню.

— А фамилия?

Я молчала, не понимая вопроса.

— Не возьму, — проговорил клоун, и лицо его сделалось горше прогорклой простокваши.

Я стояла, как громом поражённая. Как же так? Хозяин собрался на "севера", где мне не место. Клоун брать меня не хочет. Выходит, я опять останусь брошенной, одна. Страх вцепился в мою душу, как собака в недогрызенную кость. Но мой не ведающий страха Хозяин оказался не таков, как я.

— Она дочь Меретука. Того самого, что напал на село Долгое и погиб от казацкой шашки при отражении набега, — ответил мой Хозяин. — Девочка хорошая. Возьмите, не пожалеете. Хоть отец её и пал от казацкой шашки, но мать слыла женщиной кроткой. Да всю семью забрала чума. Только эта вот и выжила… Хорошая девочка, от того Господь и оставил ей жизнь.

— Чего же хорошего в ней? Чёрненькая какая-то. Не русская. Меретук… Меретук… — Клоун несколько раз повторил имя моего отца.

— Вы не думайте. Она не колдунья, — уговаривал мой спаситель. — Настоящие колдуньи не такие. Вот у нас в селе была Аглая-колдунья. Так у неё нос крючком. Глаза к переносице сбежались и голубые, как васильки, а волос на голове светлый, почти белый. Читать-писать не умела, зато людей видела насквозь. Мысли читала да всё прочитанное потом высказывала. Каждый, кто её обидит, не только словом или делом, но даже и помыслом, потом быстро умирал. А эта… Дитя, сирота. Что с неё взять?

Ответом на длинную речь моего спасителя стало: "Меретук… Меретук… Меретук…" — как стук барабанных палочек, как скрёб ложки по дну пустой миски.

— Читать и писать умеешь? — спросил наконец клоун.

Я молчала, не зная, как ответить. Хозяин ткнул меня кулаком меж лопаток.

— Отвечай!

— Я понимаю русский и черкесский языки. А ещё язык дагов. Умею печь лепёшки и ходить за козой. Умею седлать коня и ездить верхом.

Клоун рассмеялся. Смеялся он долго. Смех сотрясал его тело, оно бурно колыхалось под балахоном. Помпоны на красной шапочке тряслись. — Едва не оторвались от шутовской шапочки эти яркие помпоны. При этом нарисованные слёзы на его щеках превратились в настоящие мокрые чёрные ручейки, а шея вспотела. Так я поняла, что клоун не только стар, но и тучен и оттого забавен. Поняв это, я рассмеялась.

— Она ничего не умеет. Даже имени своего толком не знает. Дикая, — проговорил клоун отсмеявшись.

— Возьми её, — настаивал Хозяин. — Мне она ни к чему, а тебе как раз пригодится. Будет кому на старости лет кофий в постель подавать. А ты её обучишь. Про тебя-то каждый знает, что ты человек хоть и цирковой, но образованный. Разные языки знаешь. Во многих странах как свой принят. Сам стихи сочиняешь и сам на музыку их кладёшь. Слышал я и о том, как ты в известные журналы задачки по алгебре пишешь. Их потом разные люди решить пытаются, да не каждый может решить-то. Такие хитрые у тебя задачки. Ты её всему сам научишь, и никакой гимназии не надо. Возьми!

— Научу… Научил уже некоторых! — клоунская маска исказилась, из печальной превратившись в злую. — Я её научу, а она на меня потом сглаз и порчу направит. Смотри, какие у неё глаза, а зрачки будто булавкой проткнутые.

— Да говорю ж тебе, Иван Афанасьевич, сглазливые глаза голубые или, как у меня, — серые. У колдуна волос светлый, почти бесцветный, как у меня, а это дитя гор, что с неё взять?

— Правильно ты говоришь, солдат: что с неё взять? И учить смысл какой? Простой арифметический счёт, чтоб на базаре торговаться могла и мужнины деньги правильно считать. А ещё грамоте, чтобы надписи на вывесках могла разобрать, — вот и вся наука. А больше ей и не надо. Таких сколько ни учи — всё одно всё сведется к базарной торговле каким-нибудь барахлом или, хуже того, к воровству с грабежом. Ты этих горцев знаешь.

Рот его искривился, будто клоун проглотил горькое. Глаза его грозно уставились на меня. Он ждал: вот я стушуюсь, а может быть, даже и заплачу, как совсем недавно плакал он сам, сквозь смех. А может быть, заплачу и как-то иначе, по-настоящему. Однако вышло не так, как он думал, а по-моему.

— Меня не всему надо учить, — горделиво приосанившись, заметила я. — На коне я уже умею скакать. И запрячь коня умею. И напоить его. Я корм лошадям могу задать. Отец учил меня стрелять из своего обреза, и у меня получалось попасть с двадцати шагов в медный грош. Хоть завтра могу выйти на арену с вашими циркачами.

Поделиться с друзьями: