Форт Далангез

И снова я занимался невыносимым для себя делом. Как низко я пал, подслушивая под окнами собственной жены? Впрочем, рассказ Амаль Меретук, дамы княжеского рода, способен даже боевого генерала на некоторое время обратить в соляной столп…

Глава первая ПРИЁМНАЯ ДОЧЬ КЛОУНА (рассказ цирковой артистки, гипнотизёрки и разведчицы Амаль Меретук)

Я — человек княжеской породы. Мой родной отец имел табун лошадей, несколько сотен баранов, толпу сподвижников и рабов, поэтому все называли его князем.

Сегодня многие знают Амаль Меретук, уроженку кавказских предгорий. Меня называют цыганкой. Меня называют черкешенкой. Но я русская! Я взрослела в брезентовой кибитке, среди совсем не породистых, но трудолюбивых циркачей. Там я, горянка, черкешенка-сирота, постепенно обретала ту самую русскость, свойственную и армейскому служильцу, спасшему меня из зачумлённого аула, и моей цирковой семье. А теперь Амаль Меретук расскажет вам, как это было…

* * *

Я не помню своего имени. И имени того, кто меня спас из заражённого чумой села. Помять детства почти умерла во мне, убитая страхом в часы моего одиночества в зачумленном ауле. Помню ужасный смрад и воющий в стропилах под кровлей нашей родовой башни ветер. Я одна в окружении моих умерших родичей в месте моего страшного заточения, из которого не решаюсь выбраться. Помню первое явление моего сатанёныша — маленького и пакостливого на вид существа, пытавшегося подать мне утешение в страшные часы моего одиночеств. "За тобой придут. Не плачь, — так говорил он. — Не плачь. Береги силы. Они понадобятся тебе для долгого путешествия". Сатанёныш открывал дверь родовой башни — или то случайный сквозняк хлопал дощатой дверью? — в открывшийся проём врывался солёный ветер, и я видела поросшие густым лесом берега, кипарисы и пальмы на склонах пологих гор и себя на борту парусного судна, рассекающего носом морскую рябь. Дверь захлопывалась. Видение прекращалось. Я снова оставалась наедине с отчаянием. Минуты текли. Молчаливое ожидание скорой смерти превращалось в громкий и отчаянный призыв. Дверь снова распахивалась, и я видела бескрайнее поле, упирающееся в изогнутый коромыслом горизонт и рассекающую его на две части дорогу. Я слышала однообразные, усыпляющие удары лошадиных копыт и звяканье конской сбруи. Запах конского пота мешался с ароматами разнотравья. Я видела себя, сидящую на облучке с вожжами в правой руке и с толстой книгой на коленях. Картины моего будущего больше походили на видения горячечного бреда, но я почему-то верила им и так спасалась от отчаяния. Текли страшные часы. Труп моей старшей сестры — она умерла последней — успел окоченеть. Слёзы на моих щеках превратились в лоскуты засохшей солоноватой коросты. Тогда сатанёныш в очередной раз приоткрыл дощатую и щелястую дверь моей последней темницы. Прямо возле неё стоял высокий не старый ещё худой человек в картузе с вещмешком за спиной и скаткой через плечо. На его нездешнем лице застыло настороженное выражение. Так сказочное будущее слилось со страшным настоящим — русский солдат, закончивший свою двадцатипятилетнюю службу и направлявшийся на родину, в одну из губерний русского севера, нашёл меня живую среди мертвецов, пожалел и забрал с собой. В тот же день мой сатанёныш простился со мной, пообещав непременно в своё время вернуться.

Спасённая им, я на некоторое время сделалась его собственностью. Так я думала первое время, пока обычаи и умонастроение уроженки горных аулов ещё не вывелись из меня. Первое время я назвала его Хозяином или Спасителем. Потом в душе моей и памяти осталось только имя Хозяин, потому что Спасителем для меня стала совсем иная сущность.

Мы путешествовали вдоль берега Чёрного моря на каботажных судах. Араклы, Чаели, Хопа, Батум, Кабулети, Сухум, Гагра — мы побывали в каждом порту от Трабзона до Новороссийска и далее до самого Севастополя. Мой хозяин водил дружбу с самыми разными людьми, профессий которых я по малолетству не понимала. Матрос, боцман, контрабандист, половой в кабаке, сиделец в скобяной лавке, нищий, учитель в гимназии, околоточный надзиратель — всё это знакомые моего Хозяина. Некоторые из них запомнились мне своей солдатской суровостью, подкреплённой следами тяжёлых ран. Встречались среди них и покалеченные, как однорукий преподаватель гимназии в Анапе или безногий нищий, просящий подаяние у храма в Пицунде. Я слушала и узнавала, и запоминала имена деятелей русской истории: Александра Суворова, Екатерины Великой, её неудачливого сына Павла и её царственных внуков, Иосифа Гурко, Михаила Скобелева, графа Лорис-Меликова — героя боёв за крепость Бая-зет. Я запоминала названия невиданных мною местностей и городов: Константинополь, София, Шипка, Австро-Венгрия, Босния и Герцеговина, Турецкая Армения и её Арарат. Прислушиваясь к голосам старых вояк, таких же отставных служильцев, как мой Хозяин, я стала хорошо понимать русский язык. Рассказы о крепости Эрзерум и множестве её фортов с мудрёными тюркскими названиями особенно запомнились мне.

Я помню богато накрытые столы с непременными и так полюбившимися мне пирожными. Помню и ночёвки на морском берегу, когда яркий огонь костра видно за версту, а варево в котелке пахнет лавром и гвоздикой. А сколько я перевидала морских закатов! А сколько я переслушала сказов и небылиц о большой войне, которую вела Россия на турецкой земле за братьев-христиан, за честь и высокую судьбу России.

Порой они спорили о причинах войны между Россией и Турцией. Крик. Ссора. Иногда драка. Боль за проигранную Крымскую войну. Они говорили о реформах царя Александра Второго — прежде всего военных, — благодаря которым Россия вновь стала влиятельным и сильным государством в Европе. Толковали и о реванше за проигранную войну. Мечты! По их словам, выходило так, будто главной целью минувшей войны стал черноморский флот, который необходимо вернуть. Говорили о жестоком подавлении османами Боснийского восстания, о волнениях братьев-болгар, также подавленном, об отваге сербов, объявивших войну османам без малейшей надежды на победу.

"Ах, Россия, — говорили они, — с начала века она определила себя защитницей славянских народов на Балканах".

Поэтому в Сербию отправился генерал Черняев с тысячами российских добровольцев.

А потом было поражение сербского войска под Дьюнишем и призыв России к Турции о прекращении боевых действий. Османы, при поддержке Британии, игнорировали идеи России. За этим последовали безуспешные попытки русского царя решить вопрос мирным путем.

Таким образом, у России остался только один вариант решения — военный. До последнего Александр II не решался начать войну с Турцией, так как беспокоился о том, что война вновь превратится в сопротивление стран Европы внешней политике России, но всё же подписал манифест об объявлении войны Османской империи. Нейтралитет Австро-Венгрии русский царь обменял на Боснию. Все эти collisio я переживала с боевыми товарищами Хозяина, с каждой весной всё горячее сочувствуя им.

Много говорили старые вояки о безрезультатных попытках штурма Плевны, о геройстве, проявленном русским солдатом, и о никчёмном генералитете во главе с братом царя. Они всё время повторяли его смешное имя: Николай Николаевич, или Ник Ник, или просто Николашка. А один из Хозяйских друзей — кажется он занимался виноторговлей в Керчи — вслух, не опасаясь широкой огласки, толковал о том, что русскому государству царь не нужен, что он сам вместе со многими соратниками работает на идею о свержении царской власти. Помню, как тогда мой Хозяин ужаснулся таким словам, как мы быстро убрались в Николаев на первом же прибывшем в Керчь корабле.

А в Николаеве боевые товарищи собрались за богато убранным столом в доме околоточного надзирателя.

В то время как хозяйка дома вычёсывала колтуны в моих волосах, они снова и снова толковали о вечно преданных братьях-сербах, о предательстве болгар, о злокозненном коварстве главного "друга" — Британии, о жаждущих реванша османах.

Они толковали о важном, но смысл их разговоров был тёмен для меня. Позже, прочитав несколько сотен книг на разных языках, я уразумела жизненные воззрения моих русских воспитателей. Их помыслы блуждали в пространстве между "Новым временем" и "Русскими новостями" [2] . Но тогда, в первый период моей бродячей жизни, я учила русскую грамматику по рассказам Глеба Успенского.

2

"Новое время" А.С. Суворина — ежедневная авторитетная газета монархического направления. Она стала популярной в 1870-е годы в связи с событиями Русско-турецкой войны. В "Новом времени" печатались подробные сводки с театра военных действий, оперативная и разнообразная информация, которая оригинально подавалась читателю. Среди ведущих публицистов был В.П. Буренин, в числе сотрудников значился П.А. Столыпин. Газета позволяла себе критиковать военное руководство, администрацию. Нередко на её страницах поднимались острые нравственные вопросы (в статьях Розанова); печаталась хорошая беллетристика (например, рассказы Чехова). В 1917 году "Новое время" было закрыто.

"Русские ведомости" — ведущая московская газета 1870 — 1880-х годов умеренно-либерального направления. Среди её тем — защита интересов крестьян и рабочих в рамках законодательства, стремление к принятию конституции. Кроме того, на её страницах была хорошая беллетристика. Все это делало "Русские ведомости" популярными в интеллигентской среде. Деятельность издания способствовала формированию кадетских взглядов. С газетой сотрудничали видные литераторы и ученые: Г. Успенский, П. Лавров, Михайловский, Короленко, Тимирязев, академик Анучин, музыкальный критик Ларош, репортёр Гиляровский. В 1918 году "Русские ведомости" были закрыты.

Случалось, Хозяин начинал пить. Ах, как же он пил! Не помня ни себя, ни меня, не ведая голода и опрятности, забросив все обычные человеческие заботы. Он пил горькую три дня, неделю, а иногда и половину месяца. Он словно удалялся на тот свет, в тот самый загробный мир, о котором так любят толковать русские попы. Я дожидалась окончания его болезни на каком-нибудь пляже, добывая себе прокорм нищенством или, предоставленная самой себе, приживалась у его товарищей до возвращения Хозяина с того света. Так пережидают рыбаки внезапно налетевшее ненастье. Терпение моё питалось опытом. Я знала: наступит день, когда демон пьянства выпустит Хозяина из своих когтей. Тогда он отправится на ближайший пляж и уляжется там под лодкой или заберётся под какую-нибудь корягу. Порой он просто валился навзничь и лежал так, словно отвергнутое морской пучиной и издохшее придонное чудище. Бриз шевелил его спутанную бороду, солнце обжигало его кожу, прибой омывал его ноги. Протрезвев, Хозяин первым делом хватался за сердце, которое, дескать, "выпрыгивало из впалой груди", а потом вспоминал и обо мне. Откуда ни возьмись добывались деньги. Приобретались обновки платья и билеты на корабль. Или же подворачивался знакомый шкипер, совершающий на своём шлюпе каботажное плавание вдоль черноморских берегов. Тогда мы снова отправлялись в путь, не помышляя о собственном, хотя бы временном крове и оседлой жизни.

Так продолжалось некоторое время — две зимы и три лета. За это время мы навестили многих людей, семейных и одиноких, красивых и изуродованных страшными ранами. Мы повидали множество житейских обстоятельств — от самых счастливых до трагических…

Это случилось осенью 1885 года в городе Сухум-кале, где мы навещали безногого нищенствующего ветерана, подвизавшегося Христа ради при Ботаническом саде. Помню ухоженный многими трудами пологий склон горы Трапеция. Дорожки, посыпанные мелкими камешками или песком. Гроздья рододендронов, белых и голубых гортензий. Помню их сладкий запах и пять ступеней, ведущих в домик инвалида, помню Георгиевский крест на груди, но не помню его имени.

Встреча оказалась тёплой. Инвалид раскочегарил самовар. Выставил на стол снедь. Глядя, как жадно я набросилась на еду, инвалид принялся расспрашивать Хозяина о доходах, рассказывать об общих друзьях. По его словам, выходило, будто в одной из северных губерний сколачивается артель для охотничьего промысла, а охотничий промысел — самое подходящее для бывшего солдата дело.

— Пьянничаешь и таскаешься? — сказал инвалид. — Девчонку черномазую за собой таскаешь. А она вон уж округлилась. Чай, созрела, а? Что ты с ней дальше-то будешь делать?

— Замуж за тебя выдам, — сердито буркнул Хозяин. — Будет тебе мясо пережёвывать.

Я испуганно уставилась на инвалида, а тот, с увлечением шамкая беззубым ртом, принялся рассказывать о своей жизни. Побирается, дескать, у входа в ботанический сад, где в сезон разномастного народа пруд пруди. Много чистой публики, которая, дескать, и живёт с удовольствием, и милостыню подает с радостью. Милостыню инвалид просит с позволения здешнего начальства, которому с дневной выручки отчисляет твёрдый процент. В обмен на деньги, местный околоточный надзиратель поставляет инвалиду постоянную защиту от местной же шпаны, а жена околоточного надзирателя — щепу для растопки самовара и, если случится, недоеденные со вчерашнего дня пироги и прочую снедь. Потому что господин околоточный надзиратель приготовленную вчера пищу есть не станет. Кроме блюд с околоточного стола и щепы, смотритель ботанического сада, христорадетельный и добрый человек, разрешает инвалиду собирать сосновые шишки. Платит смотритель сдельно, по десять копеек за мешок, и, кроме того, разрешает брать шишки неограниченно для кипячения инвалидского самовара. Эти взаиморасчёты производятся без обмана вот уже пятый год. Таким образом, инвалид живёт безбедно и даже кое-что откладывает на-про чёрный день.