Форт Далангез

Путешествуя из города в город, я сначала узнала Россию и выучила, наконец, русский язык не только в устной его форме, но и в письменной тоже. Русской грамматикой мои познания не ограничивались.

Страбомыслов действительно неплохо разбирался в алгебре и геометрии. Науки эти, не слишком-то мудрёные для живого ума, он сумел преподать и мне. Изучение же русской литературы я завершила пьесами того самого Антона Чехова, рассказы которого читал мне вслух Хозяин из "Нового времени". У этого самого Антона Чехова мы гостили в местечке Мелихово в 1898 году. Конечно же, уездный город С. видел представления цирка Афанасия Страбомыслова. Там же Клоуну пришла в голову новая мысль, которую он назвал "коронной".

— Я тебя окрещу и зваться ты будешь Амалией Афанасьевной Меретук. Так тебя и запишем в метрической книге, — сказал он мне однажды.

— Таким образом, если ты решил удочерить меня, то я должна стать Страбомысловой, — ответила я.

— Страбомыслов — неблагозвучная фамилия, которая подходит лишь такому толстому и нелепому мужчине, как я. А Меретук — как дроби барабанных палочек. Меретук — это торжество, слава! Это ты! Какой успех! После моей смерти ты унаследуешь моё дело. Мой цирк станет твоим. Понимаешь?

— Цирк Страбомыслова — это firma. Это слава. Это деньги. Это доход, — возразила я. — А что такое Амаль Меретук? Амаль Меретук — это просто я и ничего более.

Но Афанасий Страбомыслов никогда не спорил с Амаль Меретук. Афанасий Страбомыслов всегда и всё делал по-своему.

* * *

Обряд моего торжественного крещения проходил в храме неподалёку села Мелихова. Помнится, то была церковь Рождества Христова. Поп оказался очень добросовестным, оттого обряд и длился несколько часов. Присутствовали все наши цирковые, а также приятель Страбомыслова местный земский врач и благотворитель по фамилии Чехов, уже упоминавшийся мною ранее. Все мы слишком устали тогда, и вернувшись к своим кибиткам, крепко выпили, да и повалились спать.

На следующее утро Амаль Меретук проснулась с крестиком на шее и сразу припомнила Любовь Пичугу с её колдовской наукой. Как теперь быть? Ведь этот крест, надетый мне на шею православным попом, символизирует мою связь с Богом, а гадания на картах и любое гадание — это связь с Сатаной. Что же делать? Бросить гадания и окончательно податься в конные эквилибристки? Амаль Меретук так и терзалась бы в плену собственных внутренних противоречий, если б на помощь ей не явился похмельный, но вполне бодрый Страбомыслов. Вся сцена разыгралась в пахнущем зверинцем закулисье самого лучшего в мире цирка.

— Начало через два часа. Готовься, — хмуро проговорил Страбомыслов. — Нынче явится из С. предводитель дворянства. У его супруги к тебе есть несколько вопросов. Их она задаст, разумеется, после представления.

— О чём вопросы? — с самым смиренным видом спросила я.

— Не знаю, — нехотя отозвался Страбомыслов. — Там есть дело… Возможно, понадобится предмет… ну ты понимаешь…

— Привлечь мужчину? — допытывалась я.

— Да какое там! Сына! И не привлечь, а направить на путь истинный. Надо дать ему… предмет…

— Не могу! — отрезала я. — Господь православный не велит колдовать.

Страбомыслов остолбенел. Гнев раскрасил его лицо багрянцем, он надулся индюком. Того и гляди, взорвётся. Но и Амаль Меретук не робкого десятка.

— Сам меня крестил. Сам на грех толкаешь, — добавила я не без ехидства.

— А для чего тогда я тебя учил? — взревел Страбомыслов. — Для чего Люба Пичуга тебе своё искусство передала? Думаешь, она не крещёная была?

— Я не знаю. Она не говорила, — дерзко ответила Амаль Меретук.

— Крещёная она была. Я точно знаю! Большой грешницей себя считала… А С.-ская предводительша — дама значительная и из хорошей семьи, но вот сынок у неё не задался ни в отца, ни в мамашу. Бунтовщик и атеист. Связался с революционерами ещё в гимназии, за что и изгнали. Родители его в реальное училище определили, так он и там организовал какой-то там кружок. Его — в участок, он — бежать и в подпольщики определился. Сын уездного предводителя — революционер! — Страбомыслов закатил глаза. — Мамаша желает знать, где он.

— В Лондоне, — быстро ответила я.

— Откуда знаешь?

— Откуда… ну как тебе сказать… Я не знаю. Скорее вижу.

— Что?

— Главный город столь искусных в жизненной борьбе англичан. Лондонскую трущобу. Всё серо, нечисто. Грязный воздух. Плохая еда. Пьянство. Плотский грех. Серое, плохо выстиранное бельё. Рваные занавески, а за ними двор, полный нечистотами.

Я зажмурилась, зажала пальцами нос. Я поджала ноги и подобрала подол юбки, чтобы не испачкать их. Я оказалась в Лондоне, на мусорных задворках какой-то фабрики. Дурной запах, грязь, нищета. Отчаяние овладело мною. Конечно, разум мой понимал, что это всего лишь видение. Амаль Меретук замечала за собой подобное и ранее. Неведомым образом, по какому-то наитию мне открывалось скрытое от других, стоило лишь сосредоточиться. Часто мне снились незнакомые города, посёлки, перекрёстки полевых дорог, колодези, мельницы — самые разные места, в которые впоследствии приводила меня цирковая судьба. Самой себе я это объясняла просто: пережитый в раннем детстве испуг так повлиял на меня. Страбомыслов называл это "Божьим промыслом", а я не понимала, отчего же его суровый Бог промыслил мне так остро испытывать чужую боль и чужую радость, и даже запах чужого супа, съеденного кем-то за тысячу вёрст от меня? Отчего я должна знать погоду на следующей неделе и состояние ободьев экипажа, проезжающего по соседней улице? Не слишком ли много знания для одной маленькой Амаль Меретук? Тёплый крестик покоился на моей груди, но на сердце не было благодати. Я боялась не только запаха и вида трущоб. Не только бессмысленности чужой боли опасалась я. Меня волновал мой служебный демон — толкователь непонятного, наперсник и друг. Вдруг да он, испугавшись православного креста, отвернётся от меня? Вдруг да я не услышу больше его заговорщицкого шепотка? Таро, цыганские карты, кофейная гуща — всё это инструменты шарлатанки Пичугиной, которая научила меня лишь петь под гитару. Перебирая пальцами картонные прямоугольники или грея ладони о тонкий фарфор, проще сосредоточиться. Но увидеть, понять увиденное и иметь достаточный такт, чтобы передать виденное вопрошающему, — это вам не на гитаре играть. Такому нельзя научить.

Беспомощная, я оглянулась на Страбомыслова.

— С Божьей помощью ты сумеешь, — проговорил тот. — Надо помочь избежать именно нечистоты. Сын вельможной дамы подался за границу и уж третий год от него ни слуху ни духу. Надо помочь. Передать денег. Может быть, что-нибудь ещё…

— Амаль Меретук всё сделает, — вздохнула я.

Страбомыслов направился было к выходу. Но какая-то мысль, какая-то надоба остановила его у самой двери, за которой уже бурлила обычная цирковая суета: слышались громкие возбуждённые голоса, тявкали собаки, репетировали оркестранты. Медвежий рёв диссонировал со звуками гобоя.

— Амаль?..

Сейчас он опять станет спрашивать об этом. Всегда выжидает подходящего момента, когда я слишком занята — как сейчас — или расстроена, или устала. В таком состоянии люди склонны к неуместной откровенности.

— Амаль Меретук торопится. Её номер первый в программе, — отозвалась я, делая вид, будто наношу на лицо грим.

— Люба Пичуга не могла обучить тебя такому. Люба просто гадала на картах, в то время как ты…

— Что я?

— Ты видишь…

Он смотрел на меня с тем умилительно алчным выражением, с каким смотрят дети на витрину кондитерской лавки.

— Я вижу. Да. Амаль Меретук видит. Маленькой девочкой она испугалась. Впервые это случилось от испуга как раз перед тем, как её спас русский солдат.

— Я так и думал… Я предполагал, что это у тебя врождённое!

От радости Страбомыслов принялся скакать на моей крошечной гримёрке. Флаконы на моём столике звенели, соударяясь друг с другом. Костюмы на вешале трепетали, как под порывами ветра.

— Я знал! Я чувствовал заранее!!! — громовым голосом пропел он, прежде чем я, вконец обозлившись, хлопнула ладонью по столу.