Французская новелла XX века. 1900–1939

Говорят, будто трупы это, в общем-то, ерунда, и если к ним привыкнуть, то постепенно начинаешь смотреть на них, как все равно на какие-нибудь камни. А вот у меня так не получается. Я провожу среди них почти все время, и в конце концов они становятся моими друзьями. Одни мне просто симпатичны, и я почти жалею, когда их увозят. Иной раз неловко повернешься, заденешь его локтем и едва сдерживаешь себя, чтоб не сказать: «Прости, друг!» Я гляжу на них, на их мозолистые руки, на огрубевшие от долгих маршей ноги, и что-то в душе переворачивается. Вот дешевенькое обручальное колечко на пальце, родинка, зарубцевавшийся шрам, иногда даже татуировка или что-нибудь такое, чего не может отнять у человека даже смерть: жиденькие седые волосы, морщины на лице, какие-то следы улыбки… впрочем, чаще — следы предсмертного ужаса. И все это наводит на разные мысли. По этим телам я читаю их жизнь. Сколько дел, думаю я, переделали вот эти руки, чего только не перевидали эти глаза, женщины целовали эти губы под щегольскими усами. А бороды? В них сейчас прячутся вши, озябнув на застывшей коже… Вот о чем я думаю, ненароком задев локтем суровое полотно, в которое они завернуты, и все это нагоняет на меня какую-то странную тоску, странную потому, что, в сущности, эта тоска мне чем-то приятна.

Но я, кажется, ударился в философию. Ладно, молчок! Я не философ и не вправе морочить вам голову. Начал-то ведь я о кирасире Кювелье, не так ли? Что ж, вернемся к его истории.

Было это в дни майского наступления. Поверьте, в то время я не бил баклуши! Сколько мертвецов прошло через мои руки! Их жены и матери могут быть спокойны: я честно выполнял свой долг. Все они отправлены в могилу как положено: со сложенными на груди руками, с подвязанной бинтом челюстью, — разумеется, если было что складывать и что подвязывать, — аккуратно завернутые в простыню. О глазах не говорю, глаза им закрывал не я — когда их доставляли в «анатомичку», делать это было уже поздно. Но, в общем, я заботился о своих покойничках, как только мог…

И вот, представьте, однажды поступает ко мне труп без бирки. Лицо изуродовано — хуже нельзя, тело почти сплошь забинтовано, а бирки нет, номерок к руке не привязан!

Я положил его отдельно и попросил сообщить главному врачу. Не прошло и минуты, как открывается дверь, и г-н Пуассон тут как тут. Конечно, под мухой, однако держится молодцом. Но я-то сразу замечаю: он по-особому откашливается, сплевывает, теребит свой крест — ведь он, учтите, кавалер ордена Почетного легиона.

— Значит, у вас тут лишний человек? — говорит он.

— Не знаю, господин главный врач, лишний он или нет, но он поступил без опознавательной бирки.

— Не в том дело, — отвечает. — Я вижу восемь трупов, следовательно… постойте-ка…

Он достает из кармана смятый клочок бумаги, вертит его и так и сяк и начинает кричать:

— Семь! Только семь! У вас здесь должно быть не более семи трупов, свинья вы этакая! Кто вам подкинул этого мертвеца?

Я дрожу как осиновый лист и бормочу, заикаясь:

— Не заметил… какие-то санитары принесли на носилках…

— Ах, вы не заметили! Что же, по-вашему, должен делать я с этим мертвецом? Во-первых, как его зовут?

— Как раз имя его и неизвестно, господин главный врач, поскольку личность не установлена.

— Не установлена! Веселенькая история! Вы меня еще попомните, милейший! Я положу конец этим вашим махинациям! А пока что — следуйте за мной!

И вот мы шагаем с ним от барака к бараку, и у каждой двери г-н Пуассон грозно спрашивает:

— Это вы отправляете нам трупы без документов?

Сами понимаете, услыхав такой вопрос, подчиненные г-на Пуассона, как говорится, в кусты — одни с ухмылочкой, другие в перепуге. Но все неизменно отвечают:

— Труп без бирки? Нет, господин главный врач, это наверняка не от нас.

Господин Пуассон начинает задыхаться, мотает головой, как загнанная лошадь, плюется во все стороны, от ярости рычит нечеловеческим голосом — хриплым, надсадным, будто изодранным в клочья. И вообразите, несмотря на несносный характер старика, мне вдруг стало жаль его.

Наконец он направляется к себе в барак — я по-прежнему иду за ним по пятам. Он набрасывается на бумаги и с остервенением роется в них, точно пес в земле. Вскоре снова раздается его злобное рычание:

— Пожалуйста! Всего поступило тысяча двести тридцать шесть. Выбыл пятьсот шестьдесят один. Ясно? А налицо шестьсот семьдесят четыре. Значит, одного не хватает, а этот лишний. И неизвестно, откуда он взялся. Вот мы и влипли!

Не скрою — уверенность г-на Пуассона произвела на меня впечатление. Особенно меня поразила точность приведенных им цифр. Как хотите, а все-таки удивительно, какой у этих военных порядок в делах: всегда с точностью отрапортуют, что, например, из сотни поступивших раненых шальной пулей поражены двадцать три человека — не больше и не меньше. Или, скажем, поступила тысяча раненых, из них пятьдесят умерли, значит, девятьсот пятьдесят пока живы. Выходит, что ради такой математической точности есть полный смысл писать все эти сводки. Покуда г-н Пуассон производил свои подсчеты, до меня дошло, насколько же этот мой несчастный труп действительно лишний и никому не нужный.

Главный врач повторил: «Вот мы и влипли!» Затем добавил: «Ступайте за мной». И вышел.

И опять началось бесконечное хождение взад и вперед. С поникшей головой я брел за г-ном Пуассоном, чувствуя, как его лихорадочное возбуждение постепенно передается и мне. Он останавливал каждого офицера.

— Хватит с меня этих махинаций! Проверьте, не ваш ли мертвец. Проверьте еще раз. А вдруг…

Он влетал даже в операционные и набрасывался на хирургов:

— Не вы отправили труп без бирки?

И всякий раз он доставал свою измятую бумажку и то записывал на ней карандашом цифру, то ставил крестик.

Уже вечером он посмотрел на меня воспаленными глазами и проговорил:

— Возвращайтесь в «анатомичку»! Я еще до вас доберусь!

Я вернулся в мертвецкую и в тоске присел на табурет. Принесли три новых трупа. Танкерель втискивал их в гробы. Ему помогал столяр.

На столе, завернутый в кусок холстины, безвестный мертвец ждал своей участи. Танкерель был пьян в стельку и распевал вальс «Миссури», что не очень-то уместно, когда возишься с трупами. Я приподнял краешек холста и взглянул на окоченевшее тело. Искромсанное лицо скрывали бинты, кое-где из-под них выбивались пряди светлых волос. В остальном — тело как тело, такое же, как ваше или мое.

Настала ночь. Вдруг отворилась дверь, и в морг, с фонарем в руке, вошел г-н Пуассон, сопровождаемый Перрэном. Главный врач казался спокойным. Он несколько раз отрыгнул, как человек, который только что пообедал на славу.

— Все-таки вы дурак, — обратился он ко мне. — Вы даже не заметили, что это труп кирасира Кювелье.

— Но, господин… глав…

— Молчать! Это кирасир Кювелье, и точка! — Он приблизился к столу, смерил взглядом труп и воскликнул: — Никаких сомнений! У него вполне подходящий рост для кирасира. Вы поймите, Перрэн: кирасир Кювелье поступил в лазарет позавчера. По данным регистрации, он оттуда не выбывал. Но вместе с тем и на излечении он уже не находился. Значит, он умер. Значит, это он и есть. Ясно, как дважды два!

— Бесспорно, это он, — согласился Перрэн.

— А кто же еще? — сказал г-н Пуассон. — Это Кювелье. Сразу видно. Бедняга… А теперь пошли спать.

Затем, повернувшись ко мне:

— Кладите его в гроб и приклейте на крышку ярлык: «Кювелье Эдуард, Девятый кирасирский». А в дальнейшем, знаете ли, попрошу вас без махинаций!..

Оба офицера вышли, я уложил кирасира Кювелье в гроб и прилег на свой соломенный тюфяк часок-другой вздремнуть.

Утром, когда я уже собрался было заколотить гроб с телом кирасира Кювелье, в морг опять явился г-н Пуассон. На сей раз вид у него был столь же невозмутимый, как накануне.