Фуше

Между тем, в своих инструкциях префектам департаментов Фуше призывает их придерживаться политики умиротворения и справедливости, либеральных республиканских принципов, которые получат поддержку народа: «Ни один гражданин не может быть задержан полицией дольше того времени, которое требуется, чтобы передать его под охрану закона. Полиция обязана представить документальное доказательство (вины) в самый момент ареста гражданина… Министр полиции, префекты и другие чиновники ответственны в этом отношении перед каждым членом общества. Никогда не забывайте, — предупреждал Фуше, — как опасно осуществлять аресты лишь по простому подозрению…»^{306}.

Первым событием, омрачившим безоблачные отношения между гражданином министром полиции и первым консулом, явилось «дело» 20 июня 1800 года. Вот что по этому поводу пишет сам Фуше: «Вечером 20 июня два торговых курьера привезли известие, что в битве под Алессандрией 14 июня, в 5 часов вечера армия Бонапарта потерпела поражение от австрийской армии Меласа и отступает. С быстротой молнии весть об этом распространилась в обществе, вызвав величайшее возбуждение в умах, одни поспешили к Шенье, другие — к Куртуа, третьи — к г-же де Сталь, кое-кто — к Сийесу и прочие — к Карно. Всякий говорил о том, что республика находится в опасности, что необходимо, чтобы она обрела больше свободы и благоразумия, что главный магистрат необходим, но он не должен превратиться ни в надменного диктатора, ни в солдатского императора… все взгляды, все мысли обратились к Карно, военному министру. Второй и третий консулы, к которым Фуше заглянул, чтобы «поддержать их», были в состоянии прострации. Сам министр полиции затворился в своем кабинете и никого не принимал, хотя его апартаменты осаждала толпа лиц, желавших переговорить с ним. Далее Фуше признается, что к нему были допущены «близкие друзья», затем, в полном противоречии с предыдущей фразой, уверяет, что он «до смерти устал, убеждая всякого (это при том, что он «затворился» и «никого не принимал»?!), что вести о поражении Наполеона преувеличены, что, возможно, это — биржевой трюк, что, кроме всего прочего, Бонапарт всегда творит чудеса на поле боя»^{307}.

Оценивая поведение Фуше в июньском кризисе, можно сказать, что министр полиции действовал тогда по образу и подобию того, как он вел себя в дни брюмерианского переворота. Правда, ему удалось упрятать концы в воду и практически не оставить свидетельств своего участия в проекте замены «Кромвеля» другим, менее деспотичным, «хозяином». Однако даже Фуше был не в силах скрыть ту необъяснимую пассивность, которую он проявил 20 июня 1800 года.

В ночь на 13 мессидора (со 2 на 3 июля) «завоеватель Италии» возвратился в Париж. Фуше явился к повелителю с докладом, и тот не скрыл от него свое недовольство случившимся 20 июня. Правда, в словах, произнесенных первым консулом, все прозвучало довольно абстрактно. В своей речи он обращался даже не к Фуше, а к неким личностям, обозначенным местоимением «они»: «Итак, — сказал Бонапарт, — они полагали, что со мною покончено?.. Не надеялись ли они учредить другой Комитет общественного спасения?.. Они что же, приняли меня за другого Людовика XVI? Я никого не боюсь, я сотру их в порошок!»^{308}. Завершая свою гневную тираду, он воскликнул: «Я смогу спасти Францию, невзирая на все клики и фракции!..»^{309}.

Министр полиции принялся уверять первого консула в том, что эти «мелочи» явились порождением «республиканской лихорадки», вызванной ложными известиями о потере сражения, что он, Фуше, принял все необходимые меры, чтобы ввести названные чувства в должные рамки, что Карно, которого злые языки называли в качестве будущего диктатора, вел себя безупречно^{310}. Все эти «объяснения» Фуше лишь усугубили подозрительность Бонапарта. Вероятно, именно к этому времени следует отнести появление разнообразных полиций, в функции которых входило не столько следить за гражданами, сколько наблюдать друг за другом. Известный исследователь наполеоновской эпохи Эрнест д’Отерив утверждал, что во Франции того времени было не менее 6 полицейских ведомств^{311}. Сам Фуше в своих мемуарах называет более скромную цифру. Существовало, — пишет он, — «четыре отличных друг от друга системы полиции: военная дворцовая полиция под началом адъютанта Дюрока, полиция жандармских инспекторов, полиция префектуры, возглавляемая Дюбуа, и моя собственная… Таким образом, — пишет он, — консул ежедневно получал четыре полицейских бюллетеня, которые он мог сравнивать друг с другом. Я уже не говорю, — заключает Фуше, — о докладах его доверенных корреспондентов»^{312}. Помимо всего прочего, у первого консула были свои осведомители, у его брата Люсьена, министра внутренних дел, — свои, у Талейрана — свои. Были они даже у генералов, командовавших войсками в Париже и других военных округах. Сам Наполеон не скрывал наличия множества полицейских учреждений во Франции, говоря, что только так он может «чувствовать пульс Республики»^{313}.

«Мои противники, — вспоминал Фуше, — трудились над тем, чтобы свести мои функции к функциям чисто административной… полиции; но я был не тот человек, чтобы смириться с этим. Сам первый консул… твердо высказался против любой попытки, предпринятой в этом направлении. Он сказал, что, желая лишить его моих услуг, его подвергают опасности остаться беззащитным перед лицом контрреволюционеров, что никто лучше меня не знает, как организовать полицию против английских агентов и шуанов и что моя система его вполне устраивает…»^{314}. Тем не менее, несмотря на «комплименты» в адрес Фуше, Бонапарт не отказался от своей идеи. Он был уверен в необходимости иметь не одну, а сразу несколько полиций.

Параллельное существование различных полицейских отделов вело к любопытным результатам: некоторые шпионы работали «совместителями»: так, некий Робийяр был и личным шпионом Наполеона, и шпионом министра полиции. Плата была, разумеется, двойной^{315}. Однако, вне всякого сомнения, все остальные полицейские ведомства не шли ни в какое сравнение с полицией самого Фуше. На него шпионил даже личный секретарь первого консула Луи Антуан Бурьенн. Узнав о том, что Фуше тратит 100 тыс. франков в месяц, чтобы быть в курсе всего, касающегося жизни первого консула, Бурьенн предложил министру исчерпывающую информацию о Бонапарте за каких-то 25 тыс. франков. Фуше, конечно, согласился на это предложение^{316}. Сделка оказалась для министра полиции более чем выгодной. «Я имел все основания, — пишет Фуше, — быть довольным его (Бурьеына) ловкостью и пунктуальностью»^{317}. По-прежнему бесперебойно «работал» другой канал информации Фуше, где осведомительницей выступала жена первого консула^{318}. «У меня была возможность проверить… информацию секретаря той, которую я получал от Жозефины, и наоборот. Я был сильнее, чем все мои противники вместе взятые», — пишет Фуше^{319}.

Первый консул как мог пытался вести свою контригру. Охотясь за информацией о планах Фуше, пытаясь раздобыть сведения относительно замыслов Талейрана, Наполеон пришел к малоутешительному выводу. Выяснилось, что ни Фуше, ни Талейран никогда и ничего не пишут сами, но их друзья, их креатуры — пишут, и благодаря письмам этих доверенных лиц можно попытаться проникнуть в мысли Талейрана и Фуше. Слишком зыбкая почва для умозаключений и в то же время великолепное доказательство бессилия диктатора бороться с Фуше на том поприще, где его первенство было неоспоримо. «Тут с Фуше никакие Наполеоны, никакие Александры Македонские не могли бы справиться»^{320}.

Признавая несомненные способности Фуше в полицейском сыске, Наполеон, тем не менее, не доверял своему вездесущему министру полиции. Фактом, подтверждающим это недоверие, было учреждение личной полиции первого консула, о чем уже говорилось выше, во главе которой последовательно сменили друг друга Дюрок, Монсей, Даву и Жюно. «Бонапарт имел слабость бояться Фуше и считать его необходимым», — писал Бурьенн^{321}. Недвусмысленным доказательством этого было расширение функций префекта парижской полиции Дюбуа, «который исполнял свою должность так, — пишет современница, — что не имел ни малейшей надобности в надзоре» и был, по определению герцогини д’Абрантес, — «человек самый искусный и в то же время не притеснитель…»^{322}. Наполеон поручил ему наблюдение за недовольными^{323}. Причем о самом префекте он высказался весьма комплиментарно: «Надобно, — сказал первый консул, — брать не того, кому прилично место, а того, кто сам приличен месту»^{324}. Оскорбленный «в лучших чувствах», министр полиции опосредованно мстил обидчику, исправно дурача его многочисленных ищеек. «Фуше, — свидетельствует Бурьенн, — часто заводил агентов дворцовой полиции в расставленные им сети…»^{325}. Наполеон, конечно, знал об этих маленьких победах Фуше, но обойтись без него не мог.

В 1800 году, наряду с «Маренгским интермеццо», заставившим Наполеона куда настороженнее чем прежде относиться к своему министру полиции, еще одним обстоятельством, сильно осложнившим положение Фуше, был неожиданный всплеск издательской активности во Франции, случившийся в это время. «Во второй год консульства, — вспоминает герцогиня д’Абрантес, — явилось такое множество памфлетов, что генерал Бонапарте наконец сильно рассердился на Фуше, и гнев его производил много сцен, которые были тем неприятнее для министра, что происходили не наедине с Первым Консулом, а часто в присутствии пятнадцати, двадцати человек, как я была сама свидетельницей этого один раз в Мальмезоне и другой раз в Тюильри»^{326}. Правда, очень скоро первый консул убедился, что небезопасно прилюдно делать Фуше замечания и даже безоглядно «прорабатывать» министра полиции, оставаясь с ним один на один, дело тоже совсем не простое. Так, однажды будучи в дурном настроении, Бонапарт сказал о том, что он удивляется, как это Фуше «со своими всем известными талантами не может руководить полицией получше и что существует масса вещей, о которых он даже не подозревает». — «Да, — ответил Фуше, — есть веши, о которых я не знал, но о которых знаю теперь. К примеру, человек невысокого роста в сером сюртуке довольно часто покидает поздно ночью Тюильри, пользуясь для этого потаенной дверью и сопровождаемый единственным слугой, в карете с зашторенными окнами… отправляется к синьоре Грассини^[47]; этот человек — вы, а певица изменяет вам со скрипачом Роде…»^{327}.

После Маренго в первом консуле Бонапарте все больше и больше проявлялся император Наполеон. Это обстоятельство привело к тому, что режим консульства стал вызывать все большее недовольство среди сторонников республики. «Весь первый год консулата, — писал Демаре, — представлял собой серию заговоров, направленных против него (т. е. против Наполеона) со стороны так называемых республиканцев или, скорее, со стороны приближенных падшей Директории…»^{328}. По словам одной современницы: «С тех пор, как Первый Консул достиг власти, больше десяти ничтожных заговоров было открыто, и он, великий в эту эпоху, приказывал властям не оглашать злодейских покушений, говоря: «Они показали бы, что во Франции есть волнение… Не надобно давать иностранцам минуты наслаждения… я не хочу этого». К тому же, «многие, в том числе сам Бонапарт, думали… что хитрый министр полиции вел двойную игру и умышленно приберегал шайку заговорщиков, чтобы пустить ее в дело, если это понадобится для его собственных целей»^{329}.

Первым известным заговором, направленным на жизнь Наполеона Бонапарта, был заговор Арена и Черраки (в сентябре — октябре 1800 года). «Арена и Черраки, — писала по этому поводу герцогиня д’Абрантес, — один из мщения, другой как бешеный, безбожный республиканец, хотели умертвить генерала Бонапарте»^{330}. «…Заговорщики, — вторит ей Бурьенн, — принадлежали к революционной шайке; им нужна была жизнь человека, и они только хотели убить его, как будто желая сделать сходство Наполеона с Цезарем столь совершенным, чтобы тут недоставало даже и Брута»^{331}. К слову, сами заговорщики охотно сравнивали себя и Наполеона с героями Плутарха. «Бонапарт, — восклицал посвященный в заговор Демервиль, — стал вторым Цезарем и потому должен пасть подобно Цезарю!»^{332}. Заговор был своевременно раскрыт агентами дворцовой полиции, а заговорщики, вооруженные кинжалами, схвачены в здании Оперы. Это произошло 10 октября 1800 г. В театре давали «Горация»^[48]. Фуше в своих мемуарах характеризовал дело Арена — Черраки как «смешную попытку покушения на жизнь первого консула…»^{333} и даже не пытался приписывать себе заслугу раскрытия заговора. По свидетельству Бурьенна, заговорщиков выдал некто Баррель, бывший командир батальона, уволенный со службы и потому не питавший теплых чувств к Бонапарту. Слоняясь без дела по парижским улицам, он свел знакомство с Черраки, Ареной, Демервилем и другими заговорщиками. В последний момент он го ли из трусости, то ли рассчитывая на вознаграждение, явился в Тюильри и рассказал Бурьенну о заговоре. Секретарь первого консула, в свою очередь, известил об этом своего господина. Наполеон же скрыл сообщение Бурьенна от Фуше, желая доказать последнему, «что он лучше его (т. е. лучше Фуше) умеет исполнять обязанности полиции»^{334}.