Фуше

К счастью для Фуше, его агенты напали на след заговорщиков. Важной уликой в деле расследования обстоятельств взрыва 3 нивоза явился труп лошади, запряженной в тележку водовоза. Ухватившись за эту улику, ищейки Фуше добрались и до организаторов покушения 8 января 1801 г. в руки полиции попал Франсуа Карбон, арестованный в монастыре, где он скрывался с момента взрыва «адской машины». Карбон, сестра и две племянницы которого уже находились под стражей, выдал властям прочих заговорщиков. В считанные дни были арестованы почти все участники покушения на улице Сен-Никез: Сен-Режан, Жуайо, Сент-Илер и другие. Бежать за пределы страны удалось лишь одному Лимоэлану. В одежде моряка он добрался до Сен-Мало, где сел на корабль, отплывший в Соединенные Штаты. Через пять недель после происшествия 3 нивоза, в субботу 31 января, «часа через два по приезде нашем в Мальмезон, — вспоминал Бурьенн, — явился туда Фуше с доказательствами справедливости своего предвидения; не оставалось никакого сомнения, Бонапарте ясно… увидел, что покушение 3 нивоза было следствием заговора, составленного роялистами…»^{365}. Правота Фуше была неоспорима — заговорщики действительно оказались роялистами. На Наполеона, несомненно, произвела впечатление ювелирная работа Фуше по раскрытию заговора; безусловно, однако, и то, что успех Фуше еще больше отдалил его от первого консула: Наполеон не относился к числу тех, кто признает свои ошибки. По словам людей хорошо его знавших, в случае, когда он был явно не прав, Наполеон говорил: «Я начинаю верить, что могу допустить ошибку». Правота подчиненного, ставившая под сомнение прозорливость властелина, стала во Франции непозволительной роскошью. Сторонние наблюдатели искренне заблуждались, пытаясь судить о степени влияния того или иного лица в Республике, не учитывая такой важный момент, как характер первого консула. Английский агент в Париже считал: «Консул всецело находится в руках якобинцев. Фуше и Реаль более чем когда-либо располагают его доверием»^{366}. По мнению одного русского дипломата, высказанному им в донесении в Санкт-Петербург от 24 мая 1801 г.: «Единственная личность, которая имеет на него (на Бонапарта) влияние в сию минуту, это — министр полиции, Фуше. Хотя это якобинец и злодей, — замечает посланник, — но так как Бонапарт боится быть убитым или отравленным, Фуше, которого он отлично оплачивает, поддерживает в нем страх и показывает вид, будто готов предать свою партию. Он вкрался в доверие к г-же Бонапарт»^{367}. Наивные заключения. До поры до времени Фуше был необходим Бонапарту. Это качество министра полиции — быть необходимым — отмечали в своих записках практически все мемуаристы, знавшие Фуше^{368}. По мнению Бурьенна, причина этого крылась в том, что «… Бонапарте видел в Фуше целую Революцию в образе человека… Революция, — продолжает он, — была одною из великих вещей, наиболее поразивших пылкое воображение Бонапарте, и он думал, что содержит ее под надзором; пока Фуше управлял его полицией… Фуше находился в связи с Республикой через смерть Короля… с царством Ужаса^[51] через кровавые свои поручения в Лионе и в Невере, с Консульством через существенные, хотя, может быть, и преувеличенные услуги, с Наполеоном, так сказать, чрез колдовство, которым он привязал его к себе…»^{369}. Подобно Бурьенну, Талейран также подчеркивал «революционное происхождение» Фуше: «Он всегда был и навсегда останется человеком революции», — утверждал бывший епископ Отенский^{370}.

Сент-Илер

Гюберт Коул, автор интересной книги о Фуше, считал, что Наполеон чувствовал себя в большей безопасности, когда министерство полиции находилось в руках этого человека^{371}. Виртуоз шпионажа, мастер провокаций, Фуше действительно преуспел на поприще охраны безопасности первого магистрата Республики. Взрыв 3 нивоза был исключением из правил; во всех остальных случаях заговорщики неизменно и заблаговременно попадали в ловко расставленные министром полиции сети. Служба охраны первого консула во время его поездок в Мальмезон (загородную резиденцию Бонапарта) была организована Фуше просто и надежно. Для этого, по словам министра, понадобилось лишь «изъять оружие в селениях, расположенных между Парижем и Мальмезоном, и проверить отдельные дома, находящиеся вдоль той же дороги. Были написаны, — замечает Фуше, — специальные инструкции, с тем, чтобы удвоить бдительность полицейских агентов»^{372}.

Фуше был незаменим для Наполеона как идеальный исполнитель его распоряжений. Однако при всей его незаменимости, Наполеон не чувствовал к нему доверия. Вероятно, в глубине души он был убежден в том, что Фуше от него что-то скрывает и докладывает ему далеко не обо всем. Иногда эта недоверчивость откровенно звучала в посланиях Бонапарта своему министру полиции. В письме Наполеона министру полиции от 24 февраля 1802 г. есть такие строки: «Восстановление мира… позволяет мне уделить больше внимания полиции. Я желаю быть информированным в большей степени обо всем, что происходит, и работать с вами, по крайней мере, раз или два раза в день…»^{373}.

Министр полиции внес немалый личный вклад в разгром французской печати. Именно по представлению Фуше был издан знаменитый декрет консулов от 27 нивоза (17 января) 1800 г. Согласно этому декрету «некоторые из парижских газет, выходящих в департаменте Сена, являются орудиями… врагов Республики». Результатом последовавших незамедлительно «оргвыводов» явилось закрытие 160 из 173 существовавших тогда французских газет^{374}. Впрочем, «чудесным образом» уцелевшие после январского декрета газеты и журналы могли считаться скорее временными, чем повременными изданиями. В любой момент по прямому распоряжению или даже по малейшему намеку свыше они могли быть без проволочек запрещены полицией. Так, например, 5 марта 1800 г. гражданин Бонапарт извещал гражданина Фуше: «Консулы намерены запретить журналы Le Bien Informe, Les Hommes Libres и Les Defenseurs de la Patrie. Известите также мистера Томаса Пейна^[52] — полиция осведомлена, что его поведение дурно и при первой же жалобе он будет выслан либо в Америку, либо на родину»^{375}.

Фуше принадлежит также «заслуга» организации жесткой цензуры практически над всей интеллектуальной жизнью в стране. Многосложное и, по-видимому, глубоко обдуманное устройство органов цензуры несомненно было результатом сознательного творчества шефа полицейского департамента. «В ведении Министерства полиции находилось бюро общественного мнения… которого назначение состояло в заведовании парижскими журналами. Комитет, составленный из главных редакторов значительнейших французских журналов, занимался составлением статей для разъяснения действий и политики… (Наполеона), риторическими похвалами (его) побед… а в минуты спокойствия — поучениями, развлечениями, если угодно, даже забавою читающей публики. К этому бюро принадлежала также комиссия для рассмотрения театральных пьес, составленная из трех писателей. Министерство полиции имело высший надзор над типографиями и книгопродавцами…»^{376}. Книги могли быть изданы лишь с разрешения commisson de revision, находившейся под председательством Великого Судьи. Через несколько лет, в 1805 г., Фуше реорганизовал контроль над всей печатной продукцией во Франции, учредив специальное Bureau du press, позднее переименованное в «Bureau des journeaux, de pieces theatre, d’imprimerie et de la librairie»^{377}. Немецкому писателю и драматургу Августу Коцебу, посетившему столицу Франции в начале века, бросилось в глаза «страшное утеснение цензуры, которое теперь в Париже допускают». Приводя примеры «бдительности» наполеоновских цензоров, Коцебу писал: «… стихотворец трудился над забавной пьесой, в которой здоровый стройный человек пристает к острову, обитаемому только горбатыми; там находят его безобразным и смеются над ним. Наконец говорит он: «Ежели бы я попал к слепым, то надобно бы мне… выколоть себе глаза, чтобы им уподобляться». — В этих словах нашел цензор сатиру на тех солдат, которые в Египте потеряли зрение. Другой написал пьесу «Велизарий». Цензору показалось, что он видит в ней генерала Моро, и запретил ее»^{378}.

Надо все же сказать, что в «литературной» сфере своей деятельности Фуше не ограничился простым исполнением распоряжений первого консула. В дело удушения печати он внес «творческое» начало. Вот что по этому поводу пишет Альбер Вандалы «Орган крайних якобинцев, бывшая Газета свободных людей… в последнее время переменившая несколько названий, вынужденная последовательно именовать себя то Врагом угнетателей всех времен, то Газетой людей, то Газетой республиканцев, продолжает влачить шаткое существование, однако ж, пользуясь при этом симпатиями передовых групп. Вместо того, чтобы бороться против этой силы, Фуше утилизировал ее. Купив газету на полицейские деньги, он посадил в нее главным редактором одного из самых двусмысленных памфлетистов якобинской печати, Мегэ де ла Туша, человека, за деньги готового на все; ему дан был приказ хвалить Бонапарта и, в особенности, его министра, в тоне Отца Дюшена. 10 фримера газета вновь вышла под прежним названием — свободных людей, и это возрождение имени само по себе казалось ярым демократам порукой за будущее. Газета вновь с пеной у рта громила реакцию и ее сподвижников, но в то же время с тайным цинизмом намечала другой курс, ворчливо похваливая Бонапарта. Фуше вернул, таким образом, право голоса якобинцам… но лишь с тем, чтобы они поддерживали его собственную политику»^{379}.

Продолжая тему окололитературной деятельности министра полиции, надо сказать, что жалкое положение дел во французской журналистике в эпоху Наполеона было в немалой степени следствием созданной Фуше системы грубого давления и репрессий в отношении периодической печати. «Все газеты, — замечал современник, — теперь на один лад, потому что всемогущая рука полиции дает себя чувствовать всем, потому что нападает страх равно на всех, кто сотрудничает в журналах…»^{380}.

Наполеон не обделял министра полиции своим вниманием. Историки подсчитали, что из более чем 1100 писем, направленных первым консулом, а затем императором в полицейское ведомство, свыше 730 были адресованы Жозефу Фуше. Письменные проявления «высочайшего» интереса к Министерству полиции и к его главе, однако, не отличались многословием. Удивляться здесь, впрочем, нечему, Фуше понимал малейший намек «хозяина», чем и объяснялась чрезвычайная краткость его посланий своему министру полиции. Например: Наполеон — гражданину Фуше. Париж, 22 мая 1801 года: «Генеральный комиссар полиции в Бордо был достаточно глуп для того, чтобы позволить распевать куплеты в честь короля Тосканы (т. е. герцога Пармского, которому Наполеон в 1801 г. передал во владение Тоскану)… Мне едва ли надо советовать вам присматривать за тем, чтобы стихи не зачитывали и не пели в театрах и других общественных местах. Бонапарт»^{381}.

«Таланты» Фуше понадобились первому консулу и в деле осуществления политики широкого прощения и забвения в отношении эмигрантов. Сам он на этот счет высказал министру полиции вполне определенные пожелания. Так, в письме Наполеона Фуше от 2 ноября 1801 г., где говорится о декретах об исключении из списка эмигрантов (decrets de radiation), есть такие строки: «Вы дадите паспорта лицам, о которых идет речь, когда они прибудут в Париж. Сообщите им содержание этих декретов, но лишь после того, как они принесут клятву верности Республике и откажутся от иностранного подданства»^{382}.

Фуше неукоснительно исполнял приказы первого консула, касающиеся широкой амнистии эмигрантам и, по словам Меттерниха, скоро завоевал их доверие^{383}. «Искоренитель христианского культа», «апостол свободы» милостиво, как настоящий жантильом, принимал толпы являвшихся во Францию изгнанников. Десятилетия спустя эмигранты с благодарностью вспоминали очаровательно-любезного министра полиции Бонапарта. «Я возвратилась во Францию с моими родителями в 1800 г., — писала в своих записках Жоржетта Дюкре, — …Он (Фуше) был очень благосклонен и, обращаясь к отцу моему, сказал: «Потрудитесь доставить мне свидетельство о вашем местопребывании… все эмигранты его имеют и всякий день мне доказывают, что они не выезжали из Франции». — «Я не могу сделать, подобно им, гражданин министр. У меня нет никаких письменных видов, которые я мог бы представить, кроме написанного на мое имя паспорта, за который я заплатил в Гамбурге 12 франков. Я одиннадцать лет не был во Франции». — «Как, вы не имеете средств доказать мне, что вы несправедливо были внесены в список?» — «Боже мой, нет». — «Если так, то я тотчас прикажу вас вычеркнуть (из списка эмигрантов), ибо я уверен, что вы не выезжали из отечества… Через два дня вы получите ваше исключение из числа эмигрантов». Действительно оно было объявлено г-м Маре… который с удивительной добротою тотчас сам привез эту весть отцу моему»^{384}.

О том, что министр полиции зимой 1801–1802 гг. взял на себя роль чуть ли не покровителя экс-роялистов, свидетельствует и г-жа де Сталь. Дочь министра-реформатора Жака Неккера и известная писательница Жермена де Сталь, вспоминая об этом периоде своей жизни, уверяла, что он был приятен для нее «из-за той готовности, с которой Фуше шел навстречу разнообразный просьбам с моей стороны по поводу возвращения эмигрантов»^{385}.

Подчас министр полиции нс забывает предъявить «счет» раскаявшимся «грешникам». Согласившись воспользоваться услугами графа де Бурмона — в прошлом известного вождя шуанов, Фуше произносит примечательные слова: «Вы поклялись в верности Республике, — говорит он Бурмону. — Я знаю о ваших прежних отношениях с принцами — они не имеют значения. Вы можете желать им добра, но ничего более. Если вы будете участвовать в заговоре, вас арестуют и расстреляют в течение двадцати четырех часов. Вы получали плату от англичан — я гарантирую вам ту же сумму, плюс еще половину сверх нее»^{386}.

Кое-когда, оказывая услуги роялистам, Фуше позволял себе «шутки», от которых у его собеседников, очевидно, перехватывало дыхание. Так, однажды, к нему явился член Трибуната Дюверье в качестве просителя за престарелого бальи де Крюссоля. Фуше согласился удовлетворить просьбу Дюверье с условием, что тот напишет бумагу, гарантирующую на будущие времена примерное поведение амнистированного бальи. Затем Фуше принялся диктовать текст, в котором значилось, что если Крюссоль примет участие в заговоре, он будет повешен и что подобная же участь ждет его поручителя. Когда бумага была написана, министр подошел к просителю и, убедившись, что текст, продиктованный им, готов, громко рассмеявшись, воскликнул: «Боже мой! Он написал все это до последнего слова!»^{387}.