Фуше

Среди людей, искренне преданных Наполеону, олимпийское спокойствие, проявленное министром полиции, вызвало немалое раздражение. Жюно, в присутствии Жозефины, заявил даже о том, что Фуше — изменник^{335}. Несдержанный, импульсивный адъютант Бонапарта в своем негодовании не пощадил и внешность гражданина министра. О чем вообще может идти речь, — воскликнул он, — когда имеешь дело с человеком, обладающим «головой, украденной у какого-нибудь скелета!»^{336}.

«Адская машина» 3 нивоза (24 декабря) 1800 г.

Следующей не менее знаменитой попыткой покушения на жизнь первого консула явился взрыв на улице Сен-Никез, вечером 3 нивоза (24 декабря) 1800 г. На этот раз удар был нанесен справа. Покушение подготовили и осуществили роялисты. Первый консул и его жена тогда спаслись от гибели благодаря чистой случайности. Вечером 3 нивоза Наполеон собирался в Театр Республики^[49] на представление оратории Гайдна «Сотворение мира». Заговорщики знали об этом и поставили на улице Сен-Никез, по которой должен был проследовать первый консул, тележку водовоза, щедро начиненную взрывчаткой. Бесполезно прождав свою стареющую, но по-прежнему кокетливую супругу, которая никак не могла выбрать себе шаль для поездки в театр, Наполеон отправился туда прежде жены. Его сопровождали генералы Ланн, Бертье и Лористон. Времени до начала спектакля оставалось мало, и карета первого консула промчалась по улице Сен-Никез в мгновение ока. Взрыв «адской машины» громыхнул уже после того, как коляска Бонапарта миновала опасный участок улицы. Карета же супруги Наполеона еще только выезжала из дома, когда раздался взрыв, и, таким образом, также находилась вне опасности. «Мы избегли… беды, — уверял Лористон, — только десятью секундами»^{337}. Первый консул и его жена остались целы и невредимы. Пострадали случайные люди — прохожие и обитатели близлежащих домов. «Число жертв, погибших при этом случае, — пишет современница, — увеличивать излишне. Мне кажется, я имею самые верные сведения и могу доказать, что в тот день погибло не больше девяти человек. После чего число умерших возросло до двадцати девяти или тридцати»^{338}.

Грохот взрыва «адской машины» был столь силен, что его услышали в стенах Комеди Франсез. Это привело к анекдотическому случаю. Один из актеров театра, Арман д’Айи, с успехом дебютировавший в 1800 г., высказал предположение, что это салют в честь очередной победы французского оружия над врагами Республики. По его настоянию о «радостном событии» было объявлено собравшейся в зале публике. Когда дело выяснилось, незадачливый «патриот» был арестован, посажен в тюрьму Ла-Форс и лишь с немалым трудом сумел доказать свою невинность^{339}.

Бонапарт и Жозефина прибывают в театр к самому началу представления. «Между зрителями, — вспоминал очевидец, — весть о случившемся распространилась несколько позже. Смятение было чрезвычайное, но хладнокровие Наполеона успокоило зрителей и спектакль продолжался, как бы не случилось ничего необыкновенного. Первый Консул, Жозефина и Гортензия остались до конца представления»^{340}. Проявив на публике завидное самообладание, Наполеон, однако, не счел нужным сдерживаться в присутствии своего обер-шпиона. Сцену, происшедшую поздно вечером 24 декабря в Тюильри, сам Фуше назвал «сценой безрассудного и яростного гнева»^{341}. Первый консул в резкой форме отчитал Фуше, спросив его напоследок, не хочет ли тот сказать, что организаторами покушения были роялисты? «Да, ответил я, — пишет Фуше, — вне всякого сомнения; я скажу это, и, даже более того, я представлю доказательства этого»^{342}. «Один лишь Фуше, — вспоминала дочь Жозефины Гортензия Богарне, — уверял, что удар (т. е. взрыв на ул. Сен-Никез) исходил от роялистов, но не убедил никого»^{343}.

По единодушным и многочисленным свидетельствам современников, Наполеон был убежден, что виновниками взрыва 3 нивоза были якобинцы^{344}. Бурьенн в своих записках приводит эмоциональную тираду первого консула, прозвучавшую вечером 3 нивоза в Тюильри: «Это дело якобинцев, — вскричал он (Наполеон) громким голосом. — Якобинцы хотели убить меня! Тут нет ни дворян, ни священников, ни шуанов… Это сентябрщики^[50], злодеи, покрытые грязью, которые… бунтуют и вечно устраивают заговоры против существующих правительств… Если их нельзя обуздать, то их должно уничтожить; надобно очистить Францию от этой отвратительной сволочи; нечего жалеть таких злодеев!..» Тщетно некоторые государственные советники, а в особенности Фуше, старались вразумить его, что не существует еще ни против кого никаких доказательств… Бонапарте с новою вспыльчивостью повторил сказанное уже им о якобинцах…. Фуше сделался как тростник в басне; он склонился, но с тем, чтобы вскоре опять восстать. Самый искусный актер не в состоянии был бы представить его спокойный вид в продолжение вспышки Наполеонова гнева, его молчание, терпеливость, с которою он допускал себя обвинять… Министр, разговаривая об этом со мною, явно дал мне уразуметь, что он не полагает якобинцев виновными. 51 сказал об этом Первому Консулу, но ничего не могло заставить его переменить свое мнение. «Фуше, — заметил он, — имеет свои причины молчать: он бережет своих; очень естественно, что он щадит тайну людей, запятнанных кровью и злодействами. Разве он не был одним из вождей их? Разве мне неизвестно, что он делал в Лионе и на Луаре? При этом случае Луара и Лион объясняют мне поведение Фуше»^{345}.

Подробнее всех прочих мемуаристов описавшая знаменитую сцену в Тюильри Лаура д’Абрантес сообщает следующее: «Наполеон твердил о своем, что это — не вандейцы. Первый Консул был почти в гневе; но не легко было сбить Фуше, который глядел на него, конечно, почтительно, однако ж с таким выражением, что я, бывши на месте Первого Консула, рассердилась бы… Фуше вновь уверил, что в случаях, названных Наполеоном, действуют шуаны… я не перестану утверждать, что это шуаны. При этом новом повторении, сказанном с выражением совершенно неприличным, Первый Консул подошел к Фуше с поспешностью, которая показывала сильный гнев… он произнес гневный монолог относительно мерзавцев, которые два года жили, бродя в крови, подписывая смертные приговоры старикам… или молодым шестнадцатилетним жертвам… Фуше сделался бледен больше обыкновенного… и сказал голосом, изменившимся от гнева, хотя и соблюдая умеренность в словах: — Вы однако ж позволите сказать вам, генерал, что не все злодейства, которые обагряли кровью Революцию, были произведены якобинцами, как вы называете этих людей. Видно, что вы не видали, какие трагедии происходили в Тарасконе, Бокере, Марселе и во многих других южных городах, театре действий общества Иезуитов и их сообщников; словом, вы не видали роялистских убийств… Наполеон возразил: — Как будто я не знаю, что были роялистские убийства! Я мог бы сказать, что они были возмездием… но я не скажу этого; ничто не дает права на жестокость, ничто не может сделать законным преступления. Не Революция произвела эти бесчестные дела. Кровожадные убийцы… Проклятие на них!.. Фуше, однако, твердо стоял на своем… «Соглашаясь с вами, — сказал он Первому Консулу, — что несколько сотен бандитов рассеяно в нашей прекрасной Франции и что они производят зло, которое мы видим, я говорю, что этих демонов изрыгает иной ад, а не 93-й год»^{346}.

Неделю спустя после покушения на заседании Государственного совета Наполеон сказал: «Шуанство и эмиграция представляют собой чесотку, а терроризм является внутренней болезнью»^{347}. И уточнил: может быть, болезнетворный «микроб» где-то здесь, рядом. Это… Фуше. «Не был ли он вождем заговорщиков? — прямо и жестко формулирует свой вопрос первый консул, — Разве я не знаю, что он делал в Лионе?»^{348}. В соответствии с распоряжением первого консула «искусный Фуше, уступив вопреки убеждению затруднительности своего министерского положения»^{349}, составил проскрипционные списки своих «друзей»-якобинцев. «Не все они (якобинцы), — подобострастно докладывал министр полиции Бонапарту, — были застигнуты с кинжалом в руках, но общеизвестно, что все они способны его отточить и за него взяться»^{350}. В первом же составленном Фуше списке значилось 130 имен известных республиканцев^{351}. По свидетельству Демаре, «якобинцы немедленно были обвинены (в организации взрыва на ул. Сен-Никез), подвергнуты преследованиям и высылались (из страны) сотнями^{352}.

Несмотря ни на что, первый консул как будто благоволит к своему министру полиции. Вскоре после покушения 3 нивоза в разговоре с Жозефиной Наполеон замечает: «Он (Фуше) умен, он всегда будет полезен»…^{353}. Однако обстановка, в которой очутился Фуше в конце декабря 1800 г., чревата для него тысячей опасностей. Савари в своих мемуарах пишет о том, что яростным противником Фуше в министерстве был военный министр Республики генерал Кларк^{354}; столь же враждебно по отношению к Фуше был настроен и его моральный (если, разумеется, слово мораль можно употреблять, характеризуя этих двух людей) двойник Талейран. Впрочем, какое-то внутреннее родство между Талейраном и Фуше, бесспорно, существовало. Недаром наблюдательный и циничный Баррас говорил о том, что «Талейран — это Фуше знати, а Фуше — это Талейран каналий»^{355}. Уверяли, что Шарль Морис очень расстроился, узнав об этой нелестной для себя характеристике^{356}. «Господин де Талейран, — отмечал Шатобриан, — не любил господина Фуше; господин Фуше ненавидел и, что самое странное, презирал господина де Талейрана: честь, которую нелегко заслужить»^{357}.

По словам г-жи де Ремюза, происшествием с «адской машиной» Талейран воспользовался, чтобы сместить Фуше»^{358}. В связи с событиями 3 нивоза он открыто высказал в присутствии первого консула мысль о том, что неплохо было бы арестовать Фуше и расстрелять его в течение 24-х часов^{359}. «Рекомендация» Талейрана, несомненно, достигла ушей шефа наполеоновской полиции. Даже по прошествии нескольких лет Фуше отлично помнил этот совет Шарля Мориса Наполеону и часто с раздражением «обвинял Талейрана в недостатке совести и искренности» (!)^{360}.

Возможно, ставшая легендарной вражда двух министров Бонапарта началась именно тогда, в конце декабря 1800 г. «Их (т. е. Талейрана и Фуше) антагонизм, — писал по этому поводу Меттерних, — был полнейшим; он коренился в несходстве их характеров…»^{361}. Действительно ли «несходство характеров» двух государственных мужей привело к многолетней, упорной, ожесточенной «войне» между ними? Скорее, наоборот. Поразительное нравственное родство Фуше и Талейрана было тем камнем преткновения, который почти всегда исключал возможность союза между ними. Подобно тому, как одинаково заряженные частицы, отталкиваясь друг от друга, разлетаются в разные стороны, «отталкивались» друг от друга, не будучи в состоянии сосуществовать мирно, отенский «расстрига-епископ» и экс-ораторианец из Нанта.

В Государственном совете Редерер, «фактотум Жозефа» (Бонапарта)^{362}, выступил с предложением отправить Фуше в отставку. Критическое положение министра полиции усугублялось также ростом нестабильности в западных департаментах Франции. Там наблюдались волнения. В Бретани процветали разбойные нападения, участились грабежи на дорогах^{363}. «Будь я министром полиции в такой ситуации, — говорил Бонапарт, — я бы удавился от отчаяния»^{364}. Но Фуше в этом случае не собирается следовать «советам» своего господина.