Фуше

Исполняя распоряжения повелителя, Фуше никогда не действует импульсивно и поспешно. Сознавая мощь своего ведомства, он не желает «употреблять ее на безделки…». Вскоре по учреждении почетного Легиона^[64], — вспоминал Бурьенн, — как это была пора цветов, то молодые люди в Париже стали для забавы носить в петличке красную гвоздику, которая издали несколько обманывала^[65]. Бонапарте, узнав об этом, принял шутку сию очень неблагосклонно, послал за Фуше и хотел, чтобы брали под стражу всех, позволявших себе обращать таким образом в посмеяние его новый орден: Фуше удовольствовался ответом, что он посмотрит, что они будут делать осенью и (властелин) понял, что часто сообщают важность пустякам, если их удостаивают слишком большого внимания»^{454}.

Как и до своей отставки, Фуше не пренебрегал возможностью использовать своих секретных агентов за границей. В этой специфической сфере деятельности министр полиции даже достиг немалых успехов. Так, агент Фуше Меэ де ла Туш, «член» несуществующего Якобинского комитета в Париже, проник в Лондон, связался с графом д’Артуа, выудил у англичан 160 тыс. фунтов стерлингов и разоблачил подрывную деятельность британских дипломатических представителей за границей. «Монитёр» с торжеством опубликовал добытую в Лондоне информацию^{455}.

В феврале 1805 г. заслуги Фуше были отмечены высшей наградой Франции — большим крестом ордена Почетного легиона. Таким образом, сенатор, министр полиции, член Государственного совета империи, депутат от Экса, его превосходительство г-н Жозеф Фуше стал еще и кавалером ордена Почетного легиона.

Однако жизнь любого человека, какой бы пост он ни занимал и как бы ни был осыпан почестями, подвержена тысячам случайностей. Одна из тех, которых не может избегнуть никто, — смерть близких людей. В июле 1805 года Фуше пишет Мюрату^[66]: «Мое сердце преисполнено скорби. Я только что потерял одного из моих детей. Это событие разрывает мне сердце. Позаботьтесь о здоровье ваших. Потеря ребенка — величайшее несчастье»^{456}.

Последующие семь лет Фуше возглавляет Министерство полиции. Заговорщики внутри страны неизменно попадают в руки ищеек Фуше и отправляются под расстрел. Запад «умиротворен». В отношении еще только зарождавшегося рабочего движения полиция Фуше занимает бескомпромиссно-жесткую позицию. Вот выдержка из одного полицейского доклада 1805 г.: «Несколько дней назад среди рабочих, занятых на строительстве архиепископской церкви, наблюдалось брожение. Они требовали повышения заработной платы с 4 до 10 франков в день. Три самых отъявленных бунтовщика — Ламбло, Брэ и Пужи были арестованы по приказу префекта полиции, после чего спокойствие было восстановлено. Двое последних пробыли в заключении в Бисетре до 1 вандемьера (т. е. 4 дня). Ламбло как подстрекатель и организатор волнений пробыл в тюрьме до 20 брюмера (т. е. 51 день)»^{457}.

Заслуги Фуше велики, но согласия между императором и его министром полиции не получается. Слишком часто вездесущий министр попадает в поле зрения властелина, всюду присутствуют люди Фуше. «Он все видел, все знал», — писал о Фуше канцлер империи Этьен-Дени Паскье^{458}. Свидетельству Паскье вполне можно доверять. Недаром Ахилл де Брольи, весьма высоко ценивший степень осведомленности канцлера, утверждал, что «в общем, он (Паскье) знал все, о чем должен был знать»^{459}. А Талейран, старый и упорный антагонист Фуше, явно имея в виду своего ловкого соперника, говорил, что «министр полиции — это человек, который занимается прежде всего тем, что его касается, а потом тем, что не имеет к нему ни малейшего отношения»^{460}. Даже иностранцы, побывавшие в Париже начала века, не могли избавиться от ощущения постоянной слежки за собой, подозревая, что о каждом их шаге немедленно становится известно в особняке на набережной Малаке. Кое-кто из иностранных дипломатических представителей высшего ранга, в связи с царившей вокруг назойливой слежкой, позволял себе довольно экстравагантные, с точки зрения приличий, поступки; «Сказывали, что граф Толстой^[67], по приезде своем в Париж, увидевшись с Фуше… просил его приказать приискать людей для его услуги, под предлогом, что он, как иностранец, не знает, к кому адресоваться, говоря при том, что он уверен, что окружен будет шпионами полиции, то предпочитает их получить из первых рук»^{461}. Британский атташе, сэр Джордж Джексон, посетивший французскую столицу во времена Амьенского мира, с убежденностью писал: «Для любого иностранца, а для дипломата тем более, совершенно невозможно обзавестись слугой, который бы не шпионил за ним»^{462}. Лорд Чарльз Уитворт — посол Англии в Париже^[68] в одном из своих донесений в Форин оффис, сообщал: «Три или четыре различных полицейских ведомства… учреждены в этом городе (в Париже), и от их настырного любопытства не защищен ни один класс общества»^{463}.

Сделав подобные заключения, сыны Туманного Альбиона не погрешили против истины. Одной из самых «деликатных» функций полиции, к которой Фуше проявлял постоянное и неослабевающее с годами внимание, была слежка за иностранными дипломатическими представителями. «Полиция Фуше перехватывала некоторые дипломатические депеши… Как? Очень просто: полиция подкупала курьеров, и те позволяли ознакомиться с содержанием депеш»^{464}. И все же можно предположить, что императора раздражала не только вездесущность министра полиции.

Впрочем, сам Наполеон приложил руку к превращению Министерства полиции во всемогущее и всеведущее ведомство, постоянно расширяя компетенцию Фуше. В одном из своих писем министру полиции император распорядился об участии полиции «в деле упорядочения конскрипции^[69]. Наполеон — Фуше (Беневенто, 31 декабря 1808 г.): «Мне стало известно, — писал император, — что в некоторых эмигрантских семействах юноши уклоняются от конскрипции и воспитываются в позорной и преступной праздности. Очевидно, что старинные и богатые фамилии, которые не оказывают поддержки нынешней системе, выступают против нее. Моя воля заключается в том, чтобы вы составили список из 10 наиболее знатных семейств… в каждом департаменте и из 50-ти таких же семей в Париже с указанием состояния, возраста и занятий каждого их члена. Я намерен издать декрет, повелевающий, чтобы все молодые люди из этих семейств в возрасте 16 и 18 лет были определены в военную школу в Сен-Сире. В случае любых возражений ничего не отвечайте, кроме того, что такова моя воля…»^{465}.

Современники отмечали относительную самостоятельность Фуше в управлении своим ведомством, ибо он, «получив право считать себя необходимым, руководил делами несколько с высоты, щадя все партии по своей системе, чтобы сделать себя полезным для всех»^{466}. Этот недопустимый «либерализм» шефа полицейского ведомства и его самостоятельность, о которой писала г-жа де Ремюза, вряд ли могли понравиться такому деспоту, каким был Наполеон. Жозеф пытается исправить дурное мнение императора о себе своей не знающей границ услужливостью и аффектированной преданностью. Фуше, как всегда, ловит на лету любое повеление Наполеона; нет дела, от которого бы он отказался. Для него не существует мелочей. Летом 1805 г. он изумляет изящную жительницу Клиши г-жу Рекамье своим вниманием и постоянными визитами. Причину столь внезапно возникшего интереса к ее делам Фуше объявляет не сразу. Однажды, оставшись с дамой наедине, министр полиции заводит речь о герцогине де Шеврез, сначала отказавшейся от чести быть фрейлиной императрицы, а теперь одумавшейся после того, как ей намекнули, что ее имущество может быть без проволочек конфисковано в казну. После такого лукавого вступления Фуше доверительно сообщает г-же Рекамье о том, что император хорошо ее помнит и, наконец, советует ей просить место при дворе, обещая, что он, Фуше, ей это «устроит». Вежливый отказ собеседницы не смущает министра. Когда вскоре г-жа Рекамье навещает Каролину Мюрат, живущую по соседству в Нейи, она встречает там неизбежного Фуше. Министр полиции при поддержке хозяйки дома снова принимается уговаривать г-жу Рекамье представиться ко двору, но «осада» великосветской львицы вновь оканчивается ничем. Позже, явившись в Клиши, тоном, не терпящим возражений, он заявляет: «Вы не можете более отказываться; ныне не я, а лично император предлагает вам должность придворной дамы^[70], и я послан… чтобы предложить ее Дам от его имени»^{467}.

Мадам Рекамье

Тем не менее г-жа Рекамье отклоняет предложенную честь и Фуше ни с чем возвращается в Париж. В данном случае интересен не итог, а последовательность действий Фуше. «Операция Рекамье» носит на себе отпечаток руки опытного мастера. Умение смутить собеседника, устрашить его, польстить его самолюбию, — все это вместила в себя эта частная и ничтожно малая акция министра полиции Наполеона.

Впрочем, если у Фуше хватает времени на то, чтобы обхаживать прекрасную Жюльетту Рекамье в ее загородном доме, у императора находится время, чтобы следить за репертуаром парижских театров, спектакли которых могут вызвать у зрителей нежелательные ассоциации. «Мне кажется, — пишет ему Наполеон из Милана 1 июня 1805 г., — что успех трагедии «Тамплиеры» привлекает умы к этому периоду французской истории. Это очень хорошо, но я не думаю, чтобы можно было допустить играть пьесу, сюжет которой был бы взят из времен, слишком близких к нам. Я читал в одной газете, что хотели ставить трагедию из времен Генриха IV, но эта эпоха недостаточно удалена от нас и может разбудить страсти. На сцене необходимо немного античности и, не стесняя театра, я думаю, вы могли бы помешать этому, не показывая своего вмешательства. Вы могли бы поговорить об этом с Ренуаром, у которого, по-видимому, есть и талант. Почему не попросить Ренуара написать трагедию о наследовании одной династии другой. Оратория о Сауле именно такова: великий человек наследует выродившемуся царю»^{468}. Фуше, естественно, с примерным рвением исполняет поручение, отчего, однако, доверие к нему обитателя Тюильри не возрастает.

Порою в своем стремлении «перестраховаться» Фуше терял чувство меры. «В воскресенье 14 июня 1807 года, — … вспоминает один из придворных императора, — был назначен спектакль в Тюильри… Для представления г. Ремюза назначил Иоанна Бургундского, новое произведение одного молодого дипломата, подававшего весьма хорошие литературные надежды, как вдруг Фуше запрещает представление этой трагедии, под предлогом, что она, во многих местах, оскорбительна для Императора. Остроумнейший из наших государственных деятелей^[71], желая помочь своему питомцу, настоял, чтобы пьесу прочли Наполеону. Император, выслушав ее, воскликнул: «Что забрал себе в голову Фуше?.. Разве я похититель престола? Фуше иногда бывает чересчур усерден. Эта трагедия будет представлена!». Однако ж, несмотря на это приказание, — заключает свой рассказ мемуарист, — мнение министра полиции взяло верх и Иоанн Бургундский был замещен Полиевктом^[72], любимой пьесой Императора»^{469}.