G.O.G.R.

«Воскресшие» сидели на кушетке, прижавшись друг к другу, как два голодных, холодных, мокрых воробышка ноябрьским промозглым вечером. Оба молчали, глазели в белый пол и изредка поднимали свои измученные лица, окидывая приёмный покой пустыми невыразительными взглядами. Да, пожалуй именно так и выглядели все, кого «выжали» в своих катакомбах «верхнелягушинские черти», а потом за ненадобностью извергли наверх. Серёгин узнал обоих найдёнышей – один из них был Хлестко – тот, что привалился к покрытой кафелем стене, а второй, который сидел, по-птичьи нахохлившись, Крючковец. Хлестко был чемпион Донецкой области по самбо, а Крючковец имел награду за спасение человека. Раньше их тела изобиловали могучими мускулами, в глазах светилась мужественная смелость, а плечи были атлетически расправлены. Но теперь – после того, как с ними произошло фантастическое несчастье – оба являли собою сероватые сутулые скелеты, лишённые всяких эмоций. Лишь драные остатки формы напоминали о том, кем эти бедняги когда-то были.

Недобежкин взирал на них сверху вниз, скрестив на груди руки.

– Приведите Самохвалова из палаты! – приказал он Ивану Давыдовичу, словно бы прочитал мысли Серёгина.

Врач запротестовал: пытался отбояриться тем, что Самохвалов и так в стрессе, у него тяжёлая депрессия, его нельзя беспокоить и так далее, но Недобежкин был непреклонен, ему надо было, чтобы Самохвалов опознал вернувшихся из загробного мира бойцов.

Пока Иван Давыдович ходил за Самохваловым – Пётр Иванович попытался заговорить с «воскресшими», но в ответ от каждого услышал заданный слабеньким голоском робкий вопросик:

– Кто я?

Они повторяли его даже тогда, когда Серёгин назвал им их имена и фамилии, а больше не говорили ничего. Пётр Иванович пришёл к выводу, что это у них такая форма проклятой «порчи», и вылечить обоих может лишь «петушиное слово» и гипнотизёр Ежонков. Кроме того, что-то неприятное и подспудное подсказывает Серёгину, что эти двое – только «первые ласточки», и потом, чуть попозже, отыщутся и остальные якобы погибшие бойцы. Кажется, они были нужны этим «чертям» для каких-то тёмных целей, вот они и «придержали» бедняг у себя. А сейчас, видимо, эти цели достигнуты, и «черти» начинают «выбрасывать» тех, кто им больше не нужен. Кто же всё-таки, ими управляет?? Этот вопрос с каждым днём становился всё сложнее и сложнее: Генрих Артерран мёртв, Гопников – тоже, Зайцев арестован, Никанор Семёнов… на свободе. Уж не Никанор ли Семёнов и есть «главный чёрт»? С некоторых пор Пётр Иванович стал подозревать в главенстве над «чёртовой бандой» именно его. И может быть, ещё и «Интермеццо» Светленко, который загадочно исчез у них из изолятора. К тому же, Светленко похитил из Ворошиловского РОВД своё дело и забацал Карпеца…

– Ага! – этот победный вопль испустил Недобежкин, заметив, как из-за поворота коридора нарисовался врач Иван Давыдович, а за спиною врача – два богатырских санитара, которые тащили под локотки бледную тень некогда бравого лейтенанта Самохвалова. Да, за то время, пока он пребывал в психушке, Самохвалов стал почти неузнаваем. Дело было в том, что он винил в гибели своей группы лишь одного себя, заполучил глубочайшую депрессию, суицидальный синдром и лечение какой-то химической дрянью, от которой мозги превращаются в манную кашу. Самохвалов плёлся медленно, как высыхающий моллюск и пялился в некую точку на горизонте. Заметив его пустые глаза, Пётр Иванович даже усомнился в том, сможет ли Самохвалов кого-либо вообще опознать. Да, жуткие они, эти «черти» – моментально доводят до полного сумасшествия любого, кто вздумал хоть как-то помешать им.

Недобежкин же не сомневался ни в чём. Милицейский начальник подпихнул спятившего командира группы захвата ближе к двум найдёнышам и тут же потребовал от него вразумительного и чёткого ответа на твёрдый вопрос:

– Это кто? – сперва указующий перст Недобежкина упёрся в отрешённого Крючковца, а потом – в апатичного Хлестко.

Самохвалов выплюнул некий звук, похожий на «агу!», а потом – совершил чудо.

– Стёпка… – выдавил он из себя имя Степана Хлестко и показал его своим дрожащим исхудавшим пальцем. – Стёпка-а…

– Узнал! – возликовал Недобежкин и даже запрыгал по кафелю пола. – Видите? – надвинулся он на врача Ивана Давыдовича, который давно понял, что на день сегодняшний покоя ему не будет. – Они начинают находиться! Находиться… находиться…

Внезапно эйфория милицейского начальника обернулась тяжкой задумчивостью. Он покинул врача и приблизился к Серёгину.

– Серёгин, – почти прошептал Недобежкин Петру Ивановичу в самое ухо. – Ты видел всех их мёртвыми?? – в этом шёпоте собрался страх пред мистическим и непознанным.

– Видел, – таким же устрашённым шёпотом согласился Пётр Иванович который да, действительно, видел бойцов Самохвалова убитыми. И Хлестко с Крючковцом тоже собственными глазами видел там же, среди убитых.

– Здесь что-то очень и очень не так, – заключил Недобежкин не переставая шептать. – И ещё – нутром чую: следы ведут в проклятые Лягуши. Завтра с Сидоровым вы как штыки – в Лягуши. Во-первых, родственники Зайцева. А во-вторых – попытайтесь всё же, узнать кое-что про этих «чертей». Я тут подумал, что вы вполне могли бы напереть на Семиручку и выжать из него правду. Если будет артачиться – не жалейте, забейте в «слоник». Противогаз выделю. У меня новый где-то был, без дырок. Попускает в «слонике» слюни – мигом забазарит. Я сейчас Ежонкова выцарапаю – пускай займётся голубцами, – это он имел в виду вновь обретённых Хлестко и Крючковца.

Недобежкин принялся звонить по мобильнику Ежонкову. Кажется, Ежонков не спешил выходить на связь, потому что милицейский начальник то и дело взрыкивал:

– Ну, где его там носит, урода комнатного??

Врач Иван Давыдович пытался добиться для себя ответа на вопрос о том, можно ли убирать Самохвалова назад в палату. Однако Недобежкин почему-то решил, что бедняга должен торчать рядом с забацанными найдёнышами до тех пор, пока не пожалует Ежонков, и отказал врачу в разрешении водворить бывшего командира группы захвата в его теперешнюю тихую обитель. Самохвалов сидел на кушетке чуть поодаль от исхудавшего Хлестко и скашивал глаза к носу, пытаясь рассмотреть небольшую серую муху, что устроила аэродром на его переносице. Два санитара на всякий случай пристроились с обеих сторон кушетки и молчаливо ожидали момента, когда кто-нибудь из этой «блаженной троицы» начнёт буянить.

Пётр Иванович знал, что допрашивать Семиручку без «петушиного слова» и Ежонкова бесполезно. У председателя Верхнелягушинского сельсовета тяжёлая форма «звериной порчи». И – хоть забивай его в «слоник», хоть приглашай из небытия самого Мюллера пытать его – Семиручко будет блеять до тех пор, пока с него не снимут «проклятие». Когда Серёгин сказал об этом Недобежкину – начальник скосил на него «лиловый глаз» и выплюнул:

– Дрыхнет, свинокрыл… – это он имел в виду Ежонкова. – Ну, ничего – выцарапаю, и как миленький начнёт пахать. Отряжу его завтра с вами – пускай кодирует этого студня…

Пётр Иванович наблюдал за Самохваловым. У него не было «порчи» – только депрессия – хотя вёл он себя почти так же, как Хлестко с Крючковцом – апатичный, заторможенный, отупевший. Он всё шептал слово «Стёпка», а вот имени Крючковца не произнёс вообще, ни разу. Серёгин даже показал пальцем на Крючковца спросил у Самохвалова, как его зовут. Но Самохвалов проявил действительно что тупость.

– Стёпка, – пробормотал он, хотя Крючковца звали Вадим.

Серёгин пожал плечами и обратился к Ивану Давыдовичу:

– Скажите, Самохвалов когда-нибудь разговаривает, когда в палате сидит?

– Молчит, как рыба… – всхлипнул Иван Давыдович, которому уже давным-давно хотелось в отпуск, чтобы поехать на море и не видеть ни Наполеонов, ни лунатиков, ни ретроградов, ни «порченых». – Сидит и только в окно смотрит. Не ест даже. Депрессия.

– Ясно… – буркнул Серёгин.

– «Стёпка» – это его первое слово за месяц, – продолжал врач, представляя себя лежащим на пляже. – Я вообще, удивился, что он заговорил. Это серьёзный сдвиг в его состоянии.