Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

*

Глупость жуткую я допустил, и теперь моя песня допета: я, живя, то гулял, то грустил, но нельзя было смешивать это.

*

Спокойно, вдумчиво, подробно я проживаю день за днем и, Прометею неподобно, лишь со своим шучу огнем.

*

Напичкан я различной скверной, изрядно этим дорожа: я ценен Богу службой верной, собой таким Ему служа.

*

Я тащусь от чудес и загадок, обожаю любые игрушки, для меня упоительно сладок запах розы и прочей петрушки.

*

В дар за опрометчивую смелость полностью довериться удаче, всё со мной случалось, как хотелось, — даже если было все иначе.

*

Уже весьма дыряв челнок мой утлый, а воду я черпаю — решетом, зато укрыт я небом, как зонтом, и ветер в голове моей — попутный.

*

Судьба не скупилась на пряник, но била за это — втройне, и я, как Муму и «Титаник», валялся у жизни на дне.

*

Проворен, ловок и сметлив, я был рачительным старателем и выжил, капли не пролив из рюмки, налитой Создателем.

*

Вся жизнь моя — несвязный монолог, где смех и грех текут одновременно, и если не заметил это Бог, то дьявол это видит непременно.

*

Наверно, от упрямства и нахальства, хотя не воевал и не брюзжал, награды и доверия начальства ни разу я при жизни не стяжал.

*

Нет, я трудом себя не мучаю, бегу от мелкого и всякого, труд регулярный и по случаю душе противны одинаково.

*

Я на пошлом киче сердцем таю, всюду вижу кич издалека, даже облака, где я витаю, — это кичевые облака.

*

Мне сон важней иных утех, ночами сплю и днями мглистыми, я досыпаю время тех, кто был разбужен декабристами.

*

Деревья сумрачно растут, могилы тесно окружив, я совершил кощунство тут, журчаньем празднуя, что жив.

*

Память наша густо поросла дырами на месте стыдных бед, в ней уже сегодня без числа разных неслучившихся побед.

*

Хотя надежд у нас избыточно, еще прибавится и впредь; что большинство из них несбыточно, нам наплевать и растереть.

*

Ни к астрологии, ни к хиромантии я не кидаюсь, надеясь на фарт, сердце стучит, как часы без гарантии, это верней и цыганок, и карт.

*

Направляясь в мир иной с чинной непоспешностью, я плетусь туда хмельной и с помятой внешностью.

*

Живу я пассивно и вяло, за что не сужу себя строго: я дал человечеству мало, однако и взял я немного.

*

Да, был и бабник я, и пьяница, и враг любого воздержания, зато желающим останется дурной пример для подражания

*

Умрут со мной мечты мои немые, лишь там я утолю свои пылания, где даже параллельные прямые сойдутся, обезумев от желания.

*

Ждут меня, безусловно, в аду за влечение к каждой прелестнице, но, возможно, я в рай попаду по пожарной какой-нибудь лестнице.

*

Ничуть не думаю о том, как вид мой злобу в ком-то будит; потом умру я, а потом любить меня престижно будет.

*

Я не улучшусь, и поздно пытаться, сыграна пьеса, течет эпилог, раньше я портил себе репутацию, нынче я порчу себе некролог.

*

Еще совсем уже немножко, и на означившемся сроке земля покроет, как обложка, во мне оставшиеся строки.

Штрихи к портрету

Памяти Тоника Эйдельмана

Часть первая

Не знаю, когда я допишу эту книгу про Вас, уважаемый Николай Александрович, но начать ее я должен непременно здесь и сейчас. Пока восемьдесят четвертый год на дворе, пока мы с Вами ровесники. Мне сейчас сорок восемь, почти столько же было Вам, когда ранней весной тридцать восьмого года Вас расстреляли на грязном утоптанном снегу возле лагерного поселка Чибью. Там теперь большой и шумный город Ухта, и только редкие старики помнят отчетливо (хотя и вспоминают неохотно), ценою жизни скольких зэков поднялся этот город, ныне беспамятно прозябающий на костях.

Не знаю, как другие, но я уверен, что умершие где-то существуют. Они лишены возможности вмешиваться в жизнь живых, но наблюдать ее могут наверняка. Наша память — источник их существования. Именно поэтому, мне кажется, люди так боятся одиночества — словно знают, что одиночество при жизни обрекает их на небытие после смерти. Не отсюда ли отчасти наша жажда продлиться в детях? И желание иметь близких. И тоска по друзьям, если их нет. Впрочем, незачем развивать эту тему — Вы ведь знаете, о чем я говорю. Вас-то помнят, и не забытость, должно быть, мучает Вас, а невозможность отомстить за свою оборванную жизнь. Только кому же, Николай Александрович? Жуткая мясорубка тех десятилетий прокрутилась, не завершившись Нюрнбергским процессом. А ведь сколько миллионов душ обрело бы покой, если б этот суд состоялся в России! Хотя бы заочный, ибо умерли и большинство палачей. Впрочем, Вы и это знаете гораздо лучше меня.

Я пишу это сейчас в городе Малоярославце, в доме Вашей старшей дочери, где впервые о Вас услышал, случайно сюда попав. Она читала мне сегодня днем Ваши стихи: освещенные Вашей жизнью и смертью, они показались мне прекрасными. Будь Вы живы, я бы отнесся к ним достаточно равнодушно. Уж извините. Я и сам пишу стихи — видимо, дело в этом. «Там жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой». Помните, конечно? Как Вы, кстати, относились к Блоку? Современник, вряд ли Вы обожествляли его, как мы. Впрочем, Вы служили по нему в Москве панихиду и читали с амвона церкви его стихи — но к этому мы еще вернемся. Вы дружили с Осипом Мандельштамом много лет — он однажды упомянул Вас в своей «Египетской марке» — священника, отца Бруни, с пакетом кофе в руках. Вряд ли Вы читали это при жизни. А про его смерть в лагере Вам уже узнать не привелось, в одном возрасте с ним Вас настигла гибель, только Ваша была более легкой. Более быстрой, я имею в виду. Он ругал Ваши стихи как-то в разговоре с Ахматовой — у нее об этом сохранилось несколько слов в одной из записных книжек. Что поделаешь, он был безжалостен в своих суждениях о коллегах. Зачем я все это пишу сейчас и здесь, зачем болтаю? Просто боюсь приступить к главному — объясниться, почему решился и осмелился о Вас писать. А надо бы. Уже пора.