Газыри
Шрифт:
— Дак он мне и говорит! — вскидывался Федя. — Звоню тебе душу отвести. А языком — еле-еле… А я: Юрка, паразит!
— Какое-то явление, которое в медицине, может быть, имеет свое особое название, — пытался я вникнуть в смысл Фединого рассказа.
— Так вот и я ему: ты когда уже бросишь пить — все как мальчик! — опять Науменко заводился. — А он: нас, Федь, уже не переделать — так и умрем мальчишками.
Светлая тебе, Юрец, память!
Мальчишка из общей молодости.
Келермесская история
Двадцать первого ноября, на праздник «Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных»
Но это открылось уже потом, когда пошли к святому источнику, а сразу, как только вылезли из машины у ворот монастыря, увидали стоящих полукругом казаков из «Братства» Володи Сахно: давно Владимира Алексеевича — ох, вспомнил другого Владимира Алексеевича, Чивилихина…
С кем обнялись и расцеловались, с кем сердечно поздоровались, и я не успел еще по сторонам оглядеться, что называется, как приземистый широкоплечий крепыш с круглым симпатичным лицом и живыми глазами заговорил дружески:
— Хорошо, что увидал вас — давно хотел. Келермесскую само собой знаете, я там жил, мы оттуда… Там есть такой народный герой, который с советской властью боролся до двадцать девятого года, до самой коллективизации. В лес ушел, создал банду. Сперва только наши келермесские, а потом из других станиц находить его стали. Человек тридцать. На одних наводили страх, а других вроде как морально поддерживали: еще вернутся белые казаки, еще вернутся!..
А потом… Это мне перед самой смертью дед рассказал.
Сидим, говорит, около стансовета двое — вдруг он, откуда взялся, на лошади… Вскочили, а он: сидите, сидите, казаки! Не бойтесь, все: нету банды!
Соскакивает с коня, с одним, с другим — за руку. Давай, говорит, пять: последний раз видимся. Задание я свое выполнил, всех бандюков вот этой самой рукой — лично… Теперь меня энкэвэдэ тут не оставит: перебросит срочно в другое место — работы в нашей рабоче-крестьянской России еще много…
Мы, дед рассказывал, как раскрыли рты — так и сидели, а в это время тачанка поднеслась, с незнакомыми — он из правления выскочил — уже на эту тачанку, на коня своего даже не посмотрел.
Умчались тут же, а мы: во-от оно, во-от!
Вроде ж они вредили, вроде что-то поджигали, вроде кого-то ловили, мучили… А что, в самом деле? Поймают в поле комсомольцев, в ряд выстроят да шашкой чубы поотрезают. Или пуговки на штанах — кинжалами… а три десятка казаков, да каких, каких! — как не бывало.
Дед перед самой смертью мне рассказал. Раньше боялся.
Рассказал и говорит: смотри, внучек!.. Ты сам теперь думай: рассказывать кому это или не надо — не пришло еще такое время, чтоб людям — всю правду.
Да никогда и не придет.
Вы представляете?
А он так и остался в Келермесской: легендарный белый атаман… народный герой… заступник… чего только не расскажут!..
А оно — вон что.
Вы представляете?!
Пока он говорил, в сознании проплывали отрадненские истории про бандитов, про главного из них — атамана Козлова, которого убили еще позже: уже в тридцать первом. И вместе с другими энкэвэдэшниками за ним гонялся наш Вася, Василий Карпович — муж двоюродной нашей бабушки Шуры, мамаши, «крестненькой»… Как
оно все на родине!А на Кубани — тем более.
— Представляете? — переспрашивал меня бывший житель Келермесской — один из участников «Казачьего братства» Володи Сахно.
Ох, это наше братство!..
— Вы представляете? — допытывался мой доброжелатель, который давно хотел рассказать мне эту историю, — Николай Затолокин.
А я — с закрытыми глазами — все покачивал опущенной головой…
Пожалуй, из тех историй, о которых лучше не знать…
«Ми-тюш-ка!..»
Вчера была вселенская родительская суббота, которую мы провели в дороге из Краснодара в Майкоп.
«Память совершаем всех от века усопших православных христиан, отец и братий наших…»
Накануне как раз, так вышло, говорили с братом, что по сути нам не к кому поехать в Отрадную на родные могилы, и этот проезд теперь по Кубани стал для меня общими горькими поминками по родине, которую у меня отобрали — а, может, я сам преступно потерял ее.
В «Родной Кубани» говорили с Лихоносовым о явном вырождении казачьего движения, и он сказал, что собирается деликатно и мягко об этом в журнале поразмышлять, но когда появилась приглашенная им журналистка из радио «Россия», мы были уже достаточно подогреты и нашей эмоциональной беседой, и горячительным: почти без закуски.
Да и потом: разве джигит спрашивает, сколько врагов?
Он спрашивает, где они.
Пошел прямой текст о давно заевшемся «батьке Громове», о вырастившем его «батьке Кондрате», и сидевшие вокруг нас с журналисткой, в том числе и сам Витя приподнимали палец — мол, разговор на большой! — но вот теперь на меня навалилось ощущение явного интриганства Вити… выходит, так и остался я простодушным сибирячком, сыграть на тщеславии которого — как раз плюнуть?!
Обмывали мы мои «Газыри», несколько раз во время нашего «сидения», когда сотрудники его становились по отношению ко мне особенно благожелательны, Витя ревниво на меня взглядывал… может, это, и действительно, такой примерно вариант: шел бы ты со своими «Газырями» из «Нашего маленького Парижа» куда подальше!
Когда въехали в Адыгею, у меня вдруг возникло странное и как будто очень древнее чувство, что еду укрыться у кунаков… но во многом не так ли оно на самом деле?
Хотя где тут укрыться? Как?
Если здесь-то и грозят мне самые большие опасности…
Ходил, как всегда, по тропинке посреди огорода и душу опять кольнуло это зрелище почти полной разрухи: совсем покосившийся «скворечник» бывшей уборной в углу и задник подпирающей его летней кухни, тоже до того покосившейся… И с той, и с другой стороны сетки на меже давно разлезлись, а рядом с тропинкой валяются полусгнившие столбы когда-то ухоженного виноградника…
Печали добавляла горлинка в соседнем саду: так жалостно, так безысходно тоскливо она ворковала!
Вспомнилась эта отрадненская шутка взрослой беспризорщины, алкашей, от которых я, как верный сын земли своей, плоть от плоти… Считается, что в нашем великолепном парке, заросшем посаженными еще до революции японскими акациями, софорой, эти птахи сочувственно выговаривают якобы сокровенное: «Че-куш-ку!.. Че-куш-ку!»
А я все думал о нашем маленьком Мите, оставшемся лежать на Востряковском кладбище в Москве… Для меня, и правда что, серая птаха очень четко выговаривала: «Ми-тюш-ка!.. Ми-тюш-ка!»