Газыри

Тут надо два слова сказать о Феде.

Роста он двухметрового, из тех, кого раньше по станицам звали «дядя, достань воробушка»… Говорят, вроде не казак и даже не кубанец, родом с Урала, а к движению пристал потому, что был закройщиком, работал костюмером в хоре Захарченко, и так же, как «обшивал» певцов да танцоров, «обшился» сначала сам, а потом взялся в черкески да в папахи наряжать остальных… Само собой, злые языки пытались тем самым умалить федины заслуги, но, положив руку на сердце, как не сказать, что примером своим заставил он казаков принарядиться да причечениться, а поскольку дальше этого не пошло, не Федя ли, и действительно, сделал главное?..

Познакомились мы с ним весной девяностого, когда девять кубанцев, семеро из них были в черкесках, неожиданно позвонили в двери нашей квартиры в Москве, вошли в мой кабинет, самую большую комнату, которую можно заодно назвать залом, или, как на Кубани по старинке, «большой хатой» — так вот, в ней сразу стало тесно, не знал, как дорогих гостей рассадить, а когда высоченный Федя задел папахою висюльки на люстре, и они очень чисто и тоненько зазвенели, как радостно, с какою надеждой сердце мое на этот тихенький звон откликнулось!..

Встречались сперва частенько, потом все реже и реже, но поскольку видели оба, и как оно начиналось, и к чему теперь шло, достаточно было перекинуться двумя-тремя фразами:

— Как оно, Федя? Что там наш батька Громов?

— Забогател!

Руками разведешь: мол, ясно, ясно!

А что ясного-то?

Писал вот очередной «газырек» и вдруг запнулся. Одна штука — вроде понимающе на ходу друг дружке кивнуть, а другой табак — об этом написать. Недаром ведь: не вырубишь потом топором. Ну, или — шашкой, чтобы поближе к казачьим обстоятельствам.

Забогател, гм — думал я. — Что ж тут плохого?.. Еще недавно это звучало как осуждение, но теперь-то, теперь… Разве не для того наши реформы, чтобы все мы «забогатели»?.. Помнится, на одном из атаманских правлений Союза казаков, куда со всей России съехались «батьки», Мартынов так и сказал: желаю, мол, всем стать миллионерами! Не атаманам, нет: не подумайте плохого!.. Нам всем.

Думал я, думал над этим «забогател» и снова — на поклон к Владимиру Ивановичу Далю. Разве кто точней разъяснит?

«Забогатеть, разжиться, стать богатым, начать наживать добро»… все!

Без всякой тебе эмоциональной оценки.

Как бы желая помощи, повел глазами вниз-вверх.

Сразу после «забогатеть» — «забодать», тут все ясно, и правда что, а сверху — «забобоны»… ну-ка, ну-ка!

«Забобоны, забобонщина: вздор, пустяки; враки, вздорные слухи и вести…»

А, может, думаю, это и есть для меня своего рода «перст указующий»!?

Забогател — не забогател: забобоны все это, забобоны!..

За кем они по пятам не ходят?

Или за мной — нет?.. Или — за тем же Федей?

Сам Федя Бунин пытался себя блюсти, держался из последних, хотя поговаривали, опять же, будто в основе этого лежали не нравственные причины, а чисто физиологические… То, что после горячих споров о возрождении, большинство казаков решительно и без всякого промедления, едва поднявшись из-за стола, из конных прямо тут же в пластуны переходят, — штука известная, но одно дело доставать из кущарей и на себе тащить тщедушного коротышку и совсем другое — транспортировать дядю, которого за руки за ноги двое не унесут: чтобы не цеплять кочки местом, предназначенным для седла, нужны еще и двое посередине…

За это ерничанье, сам грешный, прошу прощения не только у Феди Бунина, в его лице — у всех, кто оскорбленным сочтет себя… Горько это, да все ж не главная боль: придет время, и сказочники, которые не были на корню руководящей казачьей верхушкой куплены, еще напишут нечто похожее на «Новое платье короля» норвежца Андерсена — применительно к нашим печальным дням, еще воздадут должное и голым нашим «батькам», и преданной ими, разбогатевшими на бесстыдной брехне, казацкой голи, среди которой живет себе, хлеб жует честный портняжка…

Когда я шел в сад с полными ведрами, Федя смотрел мне в спину, но когда возвращался, — прямо на меня, и тогда я кивал ему; ты же все видел, видел?!

Как прекратился дождь, когда я об этом с мольбами попросил Господа, как тучки стали отделяться одна от одной и порознь обходить наше Кобяково и вновь сбиваться и сплачиваться уже совсем вдалеке!..

«Ты видел? — безмолвно спрашивал я Федю, когда опять возвращался за водой с пустыми ведрами. — Верь, Федя, что точно также было зимою в Новосибирске, в метель — святая, правда, верь, Федя!..»

Меж тем стемнело, осенняя ночь сгущалась стремительно, но небо над головой все оставалось светлым, а на горизонте под тяжелым завалом, словно подводя черту и под исчерпавшими себя за долгий день дождя тучами, и под дурной погодой вообще, пробежала вдруг сначала тоненькая совсем, почти сперва незаметная огненная дорожка, но ее хватило, чтобы поджечь горизонт: как он вдруг разгорелся!

Это что же? — спросил я сам себя вдруг недоверчиво. — Выходит, к ночи все равно бы дождь прекратился?..

Или дело вовсе не в этом, — тут же сам себя укорил. — Ведь до того весь он пролился бы здесь, где ты стоишь теперь: радостный оттого, что все перед отъездом успел, и благодарный… Разве вышел бы ты под дождь без надежды и веры? Конечно, нет!

«Верь, Федя! — снова я сказал все продолжавшему терпеливо глядеть на меня из окна доброму Феде Бунину. — Верь…»

И спохватился с тревогой, чуть ли не со страхом: хорош!..

Якобы знаток языка.

Якобы неподкупный его радетель…

Коли говоришь Феде «верь», чему верить-то Федя должен?

Всего лишь тому, что не намок, когда перед этим помолился?.. Или всему, что за это время сумбурно проносилось в твоем сознании?.. Хорош!

Веруй, Федя! — разве не так ты должен сказать.

Веруй!

И только тогда, может быть, простятся нам так отягчившие общее наше народное сознание прошлые грехи и неправды, и только тогда, может быть, еще проглянет из-за туч, несмотря ни на что казацкое наше солнышко: вовсе не для того, чтобы упасть на генеральские вензеля самоназванцев…