Газыри
Шрифт:
Колоски
Уж если в «Осеннем романе…» зерно станет одним из символов, то как обойтись без колосков, а?
Которые летом собирали мы в младших классах на горе за Урупом…
Там есть довольно обширная относительно ровная площадка, на которой после войны было пшеничное поле, и вот туда, когда все что можно подобрали комбайном, мы ходили со своими тряпичными сумками на боку.
У матерей наших, как теперь понимаю, была проблема не только с тканью для сумки: где достать кусок изношенного старья, который не развалился бы во время «воскресника»… слово-то, между прочим, какое: воскресник!
Сколько там могли мы собрать?.. Но главным, пожалуй, было, участие в этом мероприятии: как тут не вспомнить Ивана Федоровича Садовенко, «русака» нашего, бывшего фронтовика, возвратившегося с искалеченной рукой… И вот он шел в одном ряду с нами с такой же, как у нас, сумкой и тоже подбирал колоски — пример, как понимаю, подавал.
Нет-нет, любопытное дело, эти воскресники, любопытное! У Даля такого слова нет, хотя бы в ином каком-то значении, — выходит, изобретение чисто советское, как нынче, предположим, воскреска, как запросто называют мальчишки воскресную школу, о которой и дедушки с бабушками, и матери их с отцами говорят с придыханием.
У нас они назывались также ударниками: как же в такой день и трудиться, ежели не ударно?.. Это потом уж «ударник» стал для нас лабухом-барабанщиком.
Так вот, проблема была еще и другая, нравственная: какую сшить сумку?.. Чтобы и не слишком маленькая, а то ведь будут насмешничать, и не очень большая: а то ведь как надо стараться, чтобы тонкими, в палец длиной колосочками набить такую большую?!
Помнится больше остального, как приходилось елозить по стерне босыми подошвами, пригибать жесткую стерню, чтоб не колола ноги: каждый шел по ней как на лыжах.
И вот наклонишься, подберешь колосок, сунешь в кенгурячью сумку на животе — елозишь дальше… А жарюка! А пить хочется! Это тоже до сих пор помнится.
После, когда зажили побогаче, нас перестали «гонять на колоски» — туда ходили с Урупа гуси. Проголодаются, и — в гору. Набьют брюхо, а потом разбегаются перед обрывом и через речку летят в станицу… Сколько раз об этом писал и еще хочется, потому что зрелище это было удивительное: летящие над станицей гогочущие гуси, падающие — переоценили свои возможности — по чужим дворам и поднимающие уже не гогот, не крик — хай…
Не забыть бы в «Осеннем романе»: как вымотанные тяжелой работой студенты отдыхают на теплых буртах зерна, а над головою в звездном осеннем небе проносятся гуси, и их крики напоминают главному герою… эх, лирическому герою, мне, то есть и станичное детство… и сбор колосков… и плюхающихся по садам-огородам разжиревших к осени домашних гусей — а тут вдруг эти стремительно улетающие дикари, и отчаянный крик отставших — все это не только озвучивает безмолвное стояние либо тихое покачивание созвездия Лебедь над лежавшими в машине с зерном влюбленными, но и сообщает тревогу, острое беспокойство… пора, брат, пора тебе разобраться: улетаешь ты или остаешься?! Кто сам ты: вольный дикарь или уже начинающая жиреть домашняя птица?
Это остро занывшее сердце предвещает разлуку…
Еще кое-что о колдунах…
С налоговым инспектором у нас взаимная симпатия, начавшаяся с его знаменитой в свое время фамилии… Не родня ли, спрашиваю?.. А то
мы с однофамильцем знакомы. Нет, говорит. Но то, что поулыбались при этом, — уже как-то сблизило.В прошлом году пошел к нему, чтобы отдать свой четвертый том. А больше, говорю, у меня никаких дел к вам нету.
Он смеется: я знаю.
Пошел меня проводить, и уже на улице говорит: ну, что, мол, с вас возьмешь, с литераторов?.. С волшебников слова.
Другое дело — колдуны. Не представляете себе, какие налоги они нынче платят. Считай, самые большие. Может, еще больше были бы у предпринимателей, но те скрывают доходы — не докопаешься. А эти друг на друга стучат, и в итоге берем полной мерой.
Вот, говорит, в кого вам надо из волшебников-то переквалифицироваться: в обыкновенного колдуна. И жить станете, как новый русский, и чаще с вами будем встречаться.
Нет-нет, да вспомню этот разговор, а нынче, когда вспомнил, подумал: может быть, как раз с этого, с горькой полушутки, и надо бы начать роман?..
«Время начал»?
Случается такое время по осени, когда воздух настолько ясен, что тебе видны не только дали вокруг, но словно бы и видать будущее…
О колдунах, кстати, любопытную штуку рассказал Айтеч Хагуров — Юра, когда с «дядькой Петькой», с Придиусом, они приезжали в Горячий Ключ.
Одна серьезная ведьма, говорит, ему признавалась: творчество колдунам не подвластно. Я, говорит, могу, мол, устроить так, что певица, выходящая на сцену, может и споткнуться, и даже упасть, но если она начала петь — все, тут любые чары бессильны.
Не интереснейшее ли признание?
Столь многое — в горьком опыте общения с «колдунами всех времен и народов» — объясняющее. Хотя бы задним числом…
«Эффект Лейбензона»
Давно уже собирался рассказать эту историю…
Пожалуй, через годок после того, как Лейбензон помер — так и тянет написать, как всегда о нем было — Юрка Лейбензон — так вот, через годок после этого защитивший докторскую Игорь Каленский решил собрать нас, нескольких новокузнецких «старичков», на Старом Арбате: обмыть диссертацию.
Дело не в том, как рухнули наши надежды найти «кафешку» — именно так, слишком, выяснилось, панибратски, новоиспеченный доктор называл эти дорогущие на модной московской улочке достаточно мерзкие харчевни. Речь о другом.
Когда мы уже стояли на жгучем ветру, якобы в затишке примостившись у столика рядом с подобием сельской автолавки с приподнятым над окошком козырьком, Федя Науменко вдруг спросил у меня:
— Лейбензона давно видел?
— Как? — смешался я. — На похоронах… или ты ничего не знаешь?
— На чьих похоронах? — не мог Федя «врубиться».
— Не знаешь, что Юрка умер?
— Да брось ты! — не поверил Федя. — Совсем недавно звонил мне…
— Лейбензон? Звонил?! Когда это могло быть?
— Ну, может с полгода назад… может, чуть больше.
— Ты что, Федь?.. Он уже года три перед этим в жестоком параличе был и ничего не помнил!
— Да ла-адно! — отмахнулся от меня Федя. — Все это время он мне звонил… Пьяный. Как заведется!.. А помнишь, Федь, в пятьдесят восьмом зимой… и как начнет-начнет! Кого не припомнит. А сам — еле языком ворочает… Я говорю: Юрка! Паразит. Неужели до сих пор поддаешь? А он: а что, Федя, остается? Поздно менять привычки, уже поздно!