Генезис личности. Теория и эксперимент. 2-е издание, исправленное и дополненное
Шрифт:
Как известно, метод Декарта неоднократно критиковался за его субъективистскую направленность, ведущую, по существу, к солипсизму. При этом, однако, нередко упускалась другая, и главная, сторона развитой Декартом процедуры Cogito – ее логический пафос. Не сведение мира к феноменальному полю субъекта, а поиски твердых и прочных основ знания, не субъективистская онтология, а логический метод – вот в чем мы видим исток, корень и смысл cogito. «Этот путь, – пишет Гегель о cogito, – может рассматриваться как путь сомнения, или, точнее, как путь отчаяния; на нем происходит не то, что обычно понимают под сомнением, т.е. не колебание между той или иной предположенной истиной… Но этот путь представляет собой сознательное проникновение в неистинность являющегося знания» (Гегель, 1913, с. 37).
Необходимость использования cogito хорошо понимали все крупные представители
Разумеется, используя cogito, следует помнить о его исходных ограничениях, о том, что cogito – не более чем «гносеологическая робинзонада», используемая нами для целей логического анализа. Тем не менее эта робинзонада «вовсе не глупость, свидетельствующая о непонимании того, что человек живет в обществе, а своеобразная абстракция, исторически необходимая и достаточная для осмысления определенных отношений научного сознания» (Мамардашвили, 1969, с. 12–13).
2.1.2. Cogito как сомнение и его импликации
Как известно, cogito – не обыденное сомнение в том или ином конкретном факте, а сомнение принципиальное, попытка Декарта найти некое «первознание», нечто абсолютно самодостоверное. Эту самодостоверность он и видит в cogito. При этом для него cogito – не абстрактная бескачественная мысль, не «мысль вообще», а именно сомнение, процесс, в точке «протекания» которого и порождается весь спектр фундаментальных понятий рационализма. Важнейшим из них является понятие материи.
2.1.2.1. Интенциональность сомнения. Понятие материи
Понятие материи как объекта сомнения следует из cogito с той же очевидностью, как и рационалистическое тождество бытия и мышления. Само сомнение осмысленно лишь тогда, когда мы одновременно мыслим и его объект – то, в чем мы сомневаемся, ложность или истинность чего хотим установить.
Объект сомнения, таким образом, есть нечто темное, неясное, смутное, то, вязкую сопротивляемость чего мы должны преодолеть. Он ограничивает ясность и самодостоверность нашего мышления, выступает как некоторое препятствие, барьер, сквозь который мы должны проникнуть, разложив его на очевидные элементы или «сняв» каким-либо иным способом. В самом широком смысле это и есть то, что обычно называют материей. «Понятие материи, – пишет Фейербах, – возникает у нас вообще тогда, когда мы приближаемся к границе нашей свободной самодеятельности, когда мы наталкиваемся на нечто, что не в нашей власти. То, куда мы дальше не можем проникнуть, то, что мы не можем проанализировать и рассмотреть по частям, где перед нашим духовным оком становится темно… что мы не можем описать и сообщить другим… – это и есть материя» (Фейербах, 1974-b, с. 185).
Конечно, в таком предельно широком смысле понятие материи включает почти все: не только неясные представления, на которые направлено мое сомнение, но также мои страсти и желания, которые я не в силах преодолеть и подчинить своей воле, мои телесные ограничения – болезнь, сопротивляемость мира вещей и т.п. Иными словами, материя есть условие моей конечности и ограниченности как индивида, условие моего несовершенства, то, с чем я не в силах справиться и что не могу преодолеть. Именно так – как предел и ограничение монады – понимал материю Лейбниц. «Если бы душа имела только ясные представления, – пишет он, – то она была бы богом или богоподобной. Только благодаря темным и смутным представлениям она не бог, и в этом ее отличие от бога» (там же, с. 188). Будучи границей моей активности, не давая мне достичь моих целей, материя вызывает страдание; ощущение страдания, по словам Фейербаха, и составляет сущность материи. Такое же понятие материи мы встречаем у Канта и Фихте, у Шеллинга и Гегеля, у Сартра под именем «фактичности» и в других концепциях.
Таким образом, материя так, как она выступает в cogito, есть пассивный объект,
существующий вне и помимо субъекта; однако лишь в единстве с понятием о субъективной деятельности человека можно говорить о мире материальном, который, хотя и не зависит от человека, для человека существует лишь как воссоздаваемый этой субъективной деятельностью (см. Батищев, 1969; Иванов, 1977; Ильенков, 1974). Мы не можем ничего знать о вещи, не включив ее в сферу нашей активности, не «высветив» ее нашей деятельностью. Лишь встав на пути наших действий как препятствие, помогая нам как орудие или будучи объектом нашего усилия, вещь (чувственность) и выступает перед нами как «нечто», как материя.***
Итак, выявляя интенциональность cogito, мы приходим прежде всего к отчетливому понятию материи, а с ним – к противоположению духа и тела.
2.1.2.2. Материя и cogito. Тело и дух. Психофизическая проблема
Всякий объект материально-телесного мира, согласно Декарту, обладает такими атрибутами, как протяженность, тяжесть, объем, делимость и т.п., а также другими свойствами: цветом, запахом, вкусом и т.д. Напротив, дух или сам процесс сомнения ни одним из этих атрибутов не обладает и воспринимает «сам себя посредством себя самого». Однако «дух не непонятен; напротив, так как мы все понимаем через него, то он более понятен, чем все вещи» (Фейербах, 1974-а, с. 244). Будучи самодостоверностью, дух противопоставляется неясному и недостоверному – материи, и существует только в этом противопоставлении. В свою очередь, из всего бесконечно многообразного телесного мира выделяется тело человека как вещь, занимающая привилегированное положение и наиболее «тесно» связанная с духом. Связь эта и становится предметом рассмотрения.
Будем различать два типа категориальных соотношений: а) отношения различенных противоположностей и б) отношение «безразличных» друг другу объектов. Внутри отношений первого типа каждая из противоположностей обусловливает своим существованием другую и, в свою очередь, ею обусловлена. Очевидно, что в этом случае речь может идти лишь о сосуществовании и борьбе этих противоположностей, об их неразрывности так, что исчезновение одной неизбежно предполагает исчезновение другой, т.е. переход к некоему первичному единству, неразличению. Как известно, наиболее полно анализ соотношения таких противоположностей проведен Гегелем. Из него, в частности, следует, что хотя внешне, в наличном бытии всегда довлеет лишь одна из противоположностей, она сама есть не что иное, как непрерывное «преодоление» и «нейтрализация» другой, так что «их истина состоит лишь в их соотношении друг с другом и, стало быть, в том, что каждая из них в самом своем понятии содержит другое» (Гегель, 1971-b, с. 62). Напротив, при отношении второго типа существование одного из объектов не предполагает с необходимостью существование другого.
Нетрудно видеть, что соотношение духа и тела по своему понятию и происхождению является соотношением различенных противоположностей. Ясно также, что неразрывность категорий тела и духа отнюдь не означает их единства; последнее представляет собой возврат к неразличенному «спокойному» состоянию, в котором субъект находится до момента рефлексии.
Достоверность сказанного следует из того простого логического основания, что фундаментальной, исходной предпосылкой мышления является его контрастность, невозможность мыслить нечто, не противополагая ему иное как его противоположность. Мыслить человека как нечто определенное и означает различать в нем противоположности, одной из которых и является связка понятий тела и духа. Но мысль о различении, в свою очередь, предполагает категорию единства. Таким образом, различение тела и духа предполагает не один, а по крайней мере два рефлексивных акта: противоположение «единого» – «различенного» (первое различение) и противопоставление «тела» и «духа» (второе различение).
Отсюда видно, что нередко провозглашаемый тезис о единстве тела и духа внутренне противоречив: указанные категории (как и то, что ими обозначается) существуют лишь до тех пор, пока исходное единство субъекта нарушено; если последний выходит из рефлексивной позиции (например, в состоянии сна), проблема соотношения тела и духа в принципе не может возникнуть. Отсюда же следует и то, что такое соотношение не может быть понято как «действие» одной противоположности на другую по типу внешнего причинения. Это хорошо выразил Спиноза, говоря, что по самому своему понятию «ни тело не может определять духа к мышлению, ни дух – тело к покою или движению или чему-либо иному» (цит. по Фейербах, 1974-а, с. 387).