Гербовый столб

Только выхожу с другой стороны базара, а за собой слышу: топ да топ. И окликают зычно: ну, конечно, пострадавшая, тетка Шура. А она мне возмущенно: «Ну и проходимец ты, Ленька! Шо ж ты нашу рыбу уволок?» Я, значит, ее мужа, можно сказать, от тюрьмы спас, и мне никакой за то благодарности. Нет, говорю, тетка Шура, так нечестно. А она: «Ну вот шо, возьми себе с килограммчик, а остальное усе возвертай». Ну я ей: «Так собака-то бешеная!» А она: «Хто это тебе сказал?» «Так ты же кричала, тетка Шура!» А она: «Э-э, это я так, пошутила. Собачка у нас умненькая. Она стафритку за хвост ловит. — И добавляет грубо: — Давай, давай, Ленька, а то сичас и на тебя, ворюгу, милиционера наведу!» Пришлось отдать. Нет, с этими папан-до-пуллами лучше не связываться».

Вспомнив эту очередную историю про Володю Грека из репертуара Семенюка, Вдовин почувствовал, как в нем зреет раздражение. Действительно, сколько же можно измываться над Володей? Правда-то совсем другая: ставриду наловил сам Семенюк. С лодки, на самодур [3] , как раз шли косяки. Пятьсот семьдесят шесть штук поймал! Но сам продавать не захотел. Нанял Володю. А того чуть не арестовали: документы на продажу Семенюк по жадности не оформил. А вот то, что четверть корзины присвоила себе тетка Шура, пожалуй, правда: умеют друг друга за горло брать...

3

Самодур — леска с несколькими крючками без наживы.

А Семенюк все же негодяй! Как стал отщипывать от торговой фирмы тетки Шуры, так и предал Володю. Заискивает перед этой бессовестной бабой. Чего устроили? — лишили человека зарплаты! Да разве не запьешь тут? Володя правильно поступил, что порвал с этой мерзавкой и с этим шакалом. Но почему же он, Вдовин, не знал обо всем этом? Ах, после той черной вести ему все стало безразлично. А так в общем-то нельзя. Как это допустить, чтобы Володю отправили на принудительное лечение?! Да и что это за фигура такая новая — Андрей Трофимович? Вникнуть в суть дела — времени у него нет. Куда же это он спешит? Разоблачу я их! На следующей неделе собрание, и я им все выскажу! Долго не опомнятся...

— Так, слушай, Толя, крабами-то, оказывается, выгоднее торговать, чем рыбкой, — заводит себя на хохмачество Семенюк. Нужно ему, обязательно нужно уломать Вдовина: согласится, так и всю неделю оттрубит. У него же, кроме машины, никаких интересов нет. Ограниченный человек, без размаха. Одно слово: водитель! — Краб-то каждый по рублю, а то и полтора. А этой-то, длинноухой, все равно что крабов, что рыбу таскать.

— Ладно, кончай трепаться.

— Строг ты, что-то сегодня, Толя. Однако эти папандопуллы, точно тебе говорю, в миллионеры стремятся, — опять хохотнул Семёнюк.

— Это ты сам стремишься.

— Ну, мне до этого далеко. Так что, договорились?

— Нет. Не буду я тебя подменять. А Володю травить брось! Понял? Это я тебе говорю, Вдовин.

Семенюк стоял ошеломленный: как, ему отказывают?! И по мере осознания того, что отказ твердый, его мстительную душу наполняла злоба.

— А кто ты такой, Вдовин? Герой, тоже мне! Твое геройство всем известно. Тебя под трибунал надо. Вымолил себе прощение. На коленях! Честный, справедливый Вдовин. А прошлое-то у тебя черное! Пожалеешь Ох, пожалеешь! Это я тебе говорю, Семенюк. Понял?!

— Власовец, — тихо произнес Вдовин.

— Ш-шо? — не понял тот.

— Шкура! Меня пугать, сволочь?!

Он резко встал. В глазах — ярость.

Семенюк попятился.

— Ладно, ладно, — бубнил. — Не очень-то и боимся... испугал... — И только с расстояния злобно крикнул: — Пожалеешь еще!

Вдовин закрывал ладонью глаза. Пальцами до боли давил виски. Приступ ярости не проходил. Внутри: мерцание фиолетовых спиралей, красное полыхание. Бывшие ожоги — в полспины, на ногах — обнажились. Чужой прирощенной кожи будто не стало. Будто ее сорвали или она сама отслоилась. И до мяса, до крови, до трещин — до невыносимости! — жгло, разрывало, мутило. Так всегда случалось, когда он впадал в ярость. Когда уже терял контроль, не помнил себя.

Главное, повторял, — успокоиться. Не двигаться. Не видеть. Не слышать. Зажаться. Замолчать. Тогда ощущение содранной кожи — шкуры! — обнаженной, пылающей раны постепенно пройдет. Стоять! твердо стоять! не теряя сознания, пока на бывшие ожоги вроде бы ляжет холодная мокрая простыня, когда отпустит...

Он стоял, прикрывая ладонью глаза. Внутри продолжалось фиолетово-красное полыхание — языками, спиралью, по кругу. Но вот, кажется, начало затихать. И тогда это полыхание в черной дали выхватило маленький серобетонный бункер, который быстро стал надвигаться, разрастаясь, и в нем уже была видна та черная щель — черная полоска амбразуры... И вспыхнули каменными осколками два выстрела — выше и ниже — и от этого их, в танке, дернуло, задрало вверх, а надо чуть ближе, прямее, и снаряд тогда попадет точно, в щель, в эту черную смертельную полоску — еще газку! И тут что-то толкнуло — резко и сильно, прямо в лобовую броню, и засверкало, зашипело, и он понял, что это — фаустпатрон. Рывком куда-то в сторону: вот здесь нет! здесь! сюда! И уже броня накалилась, жар... Быстрее! быстрее! а то — конец! И он не помнил, как выскочил, как бежал, как на нем тушили комбинезон. И как непомняще, в ярости, в бешенстве, с пустой пылающей спиной, с горячими дырами на ногах побрел туда, к дзоту-бункеру, где уже толпилась пехота, расстегнул, превозмогая невыносимую боль, кобуру и, не разговаривая, дважды выстрелил. И только потом, под черным рукавом на кисти руки увидел синее: Ваня, 1922 г., Ростов н/Д. И только тогда он понял — власовец! И услышал: «Ребята, пошли от греха подальше». Он посмотрел: высокий сержант с пышными пшеничными усами — дядька, пожилой, сердитый на него...

А теперь он видел этот полутемный угол бункера, и в нем был не Ваня-предатель, а толстомордый, огромный Семенюк, не знающий, как вывернуться из своей загнанной ситуации. Он то жалко улыбался, то сверлил его колючими ненавидящими глазками, то опускал в отчаянии голову, то вскидывал ее с надеждой, молением. А он целился в него медленно и непримиримо, а кто-то хныкал сбоку, и, повернувшись, он увидел его откормленную, мягкую, красивую Любку — совсем обнаженную, мугло-белую, с распущенными золотистыми волосами, с большими нежными грудями. А рядом с ней был Толик — прозрачный, синевато-невидимый, почти бесплотный, но с ясным и спокойным лицом, над которым, как нимб, зеленела армейская фуражка. «Анатолий Никифорович, — говорил он ему, — что с вами? Что случилось?»

И тут он понял, что его трогают за плечо и говорят с ним.

— Анатолий Никифорович, что с вами? Что случилось?

Он отнял ладонь от глаз, и яркий солнечный свет пронзил его, почти ослепил; и он почувствовал, как на пылающие раны накинули наконец мокрое, холодное полотенце; боль и зуд унимались, таяли; но он ослаб, очень устал; на лбу сверкали крутые, полновесные капли пота.

Это была она — Ольга Николаевна. Обеспокоенно повторила:

— Что с вами?

Он растерялся; стеснение сковало его; виновато улыбнулся.

— Так, ничего, — сказал жалким голосом.

— Давайте посидим, — предложила она.

— Я только возьму свой улов и леску, — сказал он.

Ему нужно было прийти в себя, сосредоточиться, собраться с мыслями для общения с нею. Она ждала его. Кажется, он приходил в норму.

Они пересекли набережную. Скамейка была удобной — за стеной вечнозеленого кустарника, в тени высокого дерева.

— Что с вами случилось? — опять спросила она.

— Так, война, — односложно ответил он. Помолчав, продолжал с неожиданной для себя откровенностью: — Что-то переломилось в моей жизни, Ольга Николаевна. Мучаюсь бессонницей, кошмары снятся. Вот сегодня... Ну да ладно. Не знаю, что и происходит. Все думаю. Обо всем думаю. О жизни. Получается, что раньше вроде бы и не думал. Но такого ведь быть не может, правда? А зачем жил? И как жил? И кто я? Не представляю. Вроде бы человек. Но надо, понимаете, жить осмысленно. И чтобы не уступать тем, которые только о своем интересе пекутся. Взять хотя бы Семенюка. Вы помните его? Ну, вот. Я все думаю: почему из таких... ну из тех, кто все время изворачивается, выгоду ищет, только о богатстве мечтает... ну, в общем, почему из таких предатели получаются? Недобрые они люди... Нет, не могу толково объяснить.