Германтов и унижение Палладио

Он ощутил лёгкий укол.

Похвала с шипами?

Игра?

Махнула электронным ключом, и машина преданно пискнула.

Какая гамма протестующих чувств – от лёгкой раздражительности, до негодования, хотя и не выпускаемого наружу. Германтов не терпел, когда случайные обстоятельства ломали его намерения, но внутренний голос предлагал ему единственно достойную тактику поведения. Он нацепил маску вежливого выжидательно-молчаливого безразличия. Однако и необъяснимая радость уже охватывала его: Вере совсем не помешали прошедшие годы – те самые двадцать лет, и ответный комплимент его получился искренним; ей было уже хорошо за сорок, но она отлично выглядела, была со вкусом одета, её певучий итальянский волнующе дополнялся лёгким восточным шармом; японские глаза были такими горячими… Волна тепла поднималась в нём, вот и электрический разряд брызнул при невольном касании, и Германтов – бес в ребро? – даже подумал, когда усаживались в машине, что у него не всё кончено.

К тому же промельк отражения в кабинном зеркальце зафиксировал вспышечку синих огоньков в глазах.

Дверца с мягким щелчком захлопнулась, и тут же состояние его переменилось – он почувствовал себя в западне.

Но Вера опустила стекло. К тому же Saab шведских социалистов внутри оказался куда просторнее и удобнее, чем можно было предположить, – Германтов нащупал ремень, пристегнулся.

– Спинка сиденья слегка откидывается, – Вера тронула крохотный рычажок, – и автоматически принимает, как слепок, форму вашей спины, – усмехнулась: – Вы не боитесь расслабляющего комфорта, ЮМ?

Плавно тронулись.

Она так тщательно готовилась к этой поездке в Милан, к встрече… Знакомая причёска, пряди блестящих тёмных волос, тщательно уложенные за уши; неброская, но идеально наложенная косметика, коралловая нитка на шее; на ней был дорожный брючный костюм бледного хаки, который замечательно гармонировал по цвету с сочно-горчичной кожей сидений: в кабине изумительно пахло дорогой кожей и дорогими духами, – Это была игра? Вера, такая красивая и такая богатая, была в более выгодном положении, чем он, профессор, когда-то её отвергнувший? Он написал много книг, но она-то родила двоих сыновей: Фабио и Алессандро, звучит! И она, как бы проделав обратный путь Будды – из скудного ленинградского коммунального быта «маленькой Веры» к венецианским роскошествам, – проживала теперь в большом своём доме, возможно, что и во дворце, да ещё на дорогущей Словенской набережной. Это была наглядная и беспроигрышная, по её мнению, игра символами престижа? Долгая заочная игра стала очной: Вера что-то себе и ему упрямо доказывала? Как, она отправила ему письмо с пылким признанием, а он… Всё было бы иначе в жизни его, если бы он отозвался, не оттолкнул трусливым молчанием, но тогда, наверное, и не было бы всех тех книг, что выносил и написал он за двадцать лет. Вера же была столь упрямой и нетерпеливой, что поспешила в Милан, чтобы… Да, поспешила, чтобы поскорее, прежде всего самой неотразимостью своей, доказать ему, что он когда-то, отвергнув её, ошибся? А если он, не ровен час, теперь пожалеет, если в нём воскреснет упущенная любовь – доказать ему, что эту ошибку уже нельзя исправить.

Она что – действовала по хрестоматийной литературной канве, известной каждому школьнику?

И ему, стало быть, навязывалась тоже хрестоматийная роль?

И он обречён её, роль эту, исполнять?

Тем временем они помчались навстречу солнцу, и Вера опустила коричневатый козырёк-фильтр: бархатное шоссе, по обе стороны от шоссе – мелькания светлоствольного леса, опушённого юной листвой.

– Помните, мы когда-то обсуждали с вами картину Висконти и сетовали на невозможность для нас увидеть Венецию?

– Помню.

– Получилось, что вы были правы тогда.

– В том смысле, что КПСС действительно отдала концы?

– Да, Кощей, стороживший ключ от амбарного замка на границах, оказался, на нашу удачу, смертным.

– И все – в массовом порядке – устремились в Венецию.

– Бесстрашно устремились, хотя картина Висконти лишь подтвердила статус Венеции как самого прекрасного на свете места для смерти.

– Некоторые из бесстрашных, – решился на ответный укол, – даже мечту осуществили, перебрались в Венецию на постоянное место жительства.

На укол не отреагировала?

– Образы Венеции – ускользающие такие, зыбкие, даже тогда ускользающие и зыбкие, когда Ашенбах плывёт по Большому каналу – меж конкретными узнаваемыми дворцами…

– Он плывёт по реке Красоты, не подозревая, что плывёт к собственной смерти, – Большой канал для Ашенбаха – при взгляде с вапоретто – это и визуальный реквием по культуре, и одновременно, – словно прекрасное посмертное видение, он словно плывёт сквозь свой Небесный Иерусалим.

– А помните, в Ленинграде был киновед, видный такой, седой?

– Шумский, он умер позавчера.

Помолчала, тонкие пальцы, лежавшие на руле, еле заметно вздрагивали.

– Венецию за много лет узнали вы как свои пять пальцев, сполна прочувствовали – я ведь была на вашей лекции о «Венецианском инварианте», незаметно в заднем ряду сидела, прячась за головами. А для чего же вам теперь понадобилось ехать в Мазер? Вздумали распотрошить Палладио и Веронезе?

Ответный укол?

– Когда читали про Джорджоне, вы гордились мною как потрошителем?

– У вас много завидных качеств, не цепляйтесь к словам, лучше поделитесь новым замыслом.

– Это было бы преждевременным.

– Вы стали суеверны, ЮМ?

– Очень: старость – не радость.

– Зачем вам ещё и это кокетство?

– Чтобы уводить в сторону разговор.

– ЮМ, а как вы поняли, что наступила старость?

– Перспективы заместились ретроспективами.

– Браво! Вы и на старости лет, – рассмеялась, – прекрасно владеете собой, ЮМ. К тому же едва увели в сторону разговор, как мы уже в Милане, и почти в центре! С этого паркинга нам удобно будет потом выезжать на трассу. Оставите сумку?

– Нет, я привык, что сумка слегка оттягивает плечо.

– Вы рискуете, Милан кишит ворьём. Сумку могут сорвать и скрыться, такое даже в Венеции, где ошиваются гастролёры с Балкан, теперь случается сплошь и рядом.

– Буду осторожен…

– К собору?

– К собору.

– Вам нравится Милан?

Он повторил для неё свои самолётные размышления о Милане.

– А что для вас этот собор?

– Исполинская игрушка… для глаз.

Вера лёгким движением потянулась к приборной доске, нажав одну из кнопочек на ней, открыла встроенную шкатулочку и, как чародейка, достала большие дымчатые очки, надела – как? Германтов обомлел.

– Как, мне идут?

– Сюрприз за сюрпризом!

– Я постаралась.

«Первый раунд игры за ней, – подумал Германтов, пытаясь взять себя в руки. – И зачем же вы носились за мной по свету? Чего ради такие старания и расходы?»

– Мне было интересно следить за тем, как от книги к книге вы менялись за эти двадцать лет, внешне оставаясь самим собой. Я хотела понять, чего ради вы когда-то сделали такой, не в мою пользу, выбор. И я скучала… – она многозначительно умолкла и как бы потупилась, но в глазах её, спрятанных за выпуклыми затемнёнными стёклами, Германтов не смог увидеть скорби.

– Я ездила за вами и вашими успехами по европейским странам и удивлялась: фантастический рост.

– Итак, внешне мы, победив двадцатилетие, сохранились, а внутренне вы теперь, спустя двадцать лет, вижу, тоже – другая.

– Вас меняли книги, меня – дети.

Пискнул, отозвавшись на взмах электронного ключа, Saab.

– Дальше – на трамвае или пешком.

Германтов не привык отдавать инициативу, но вот же отдал и не понимал теперь как сможет её вернуть, – Вера виртуозно вела игру, зная свои цели, а Германтов был вынужден ответные ходы делать вслепую. «Какую, какую игру вела она, взвешивая на чашах весов несравнимые по сути жизненные достижения его и её?» – тупо спрашивал себя Германтов. А внутренний голос тупо отвечал: прими всё, как есть.