Германтов и унижение Палладио

Дала-таки слабину, не выдержала?

– Я не думала, что встреча наша получится такой сложной.

– Прошлое нагоняет, – философски заметил, приходя в себя и обретая вновь уверенность, Германтов.

– А будущее – пугает?

– Вам-то, колдунье, чего бояться? Как наколдуете, так и будет.

Ехали молча и вдруг:

– Знаете, чьи стихи мне сейчас особенно помогают?

Ползают на коленкахчто-то собираютскладывают в кучкучто – спрашиваю – собираете?– осколки – отвечают –осколки разрушенного миранеужто – изумляюсь –мир уже разрушен?– увы – говорят –разрушен полностью

Читала тихо-тихо:

так я и знал – думаю –что его разрушатслишком был хрупок!так я и зналчто его погубятслишком был беззащитен!так я и зналчто его не станетслишком уж был хорош!ползаю на коленкахпомогаю собирать осколкипогибшего мираа зачем вам – спрашиваю –эти осколки?– на память – отвечают –на память!

Откинулась на спинку сиденья, вытянутые руки держали руль:

– Вы знали Алексеева?

– Знал, хорошо знал.

– Что с ним сейчас?

– Он умер.

– Давно?

– Более двадцати лет назад, тех самых двадцати лет.

Неожиданно:

– Что такое время, ЮМ?

Всё ещё экзаменует, всё ещё проверяет не выжил ли из ума.

– Вопросик на засыпку!

– Не прибедняйтесь.

– По существу, время – это субстанция, которой нет.

– И всё? До разъяснений не опуститесь?

– Время – всего лишь позаимствованный у небесной механики – смена времён суток и времён года – координатор повседневного быта и прагматических действий, о чём и свидетельствуют часики на вашей руке, а в высоких сферах – в искусстве хотя бы, – времени, обиходного времени, нет.

– И как это удаётся доказать?

– Колдуя, вы ведь не смотрите на часы – и значит, обходитесь без времени, не требуя доказательств его отсутствия.

– Это – вступление?

– В искусстве, когда творится оно, времени вообще нет, а в готовом произведении, как, кстати, и в сознании нашем, разные времена смешиваются: прошлое и будущее – взаимно обратимы и существуют совместно в любом моменте условного настоящего.

– Симпатичное заявление, но где доказательства?

– Причинная логика в суждениях о времени – не помощница.

– Почему?

– Причинно-следственные цепочки и нынешнюю-то реальность уже не помогают адекватно описывать, так как в глобальном мире на каждое явление, на каждый предмет, внешне вроде бы вполне понятные, я бы сказал – по инерции понятные, воздействуют миллионы факторов. Что уж тут говорить об ирреальном времени! О времени, пожалуй, сказать что-то ещё несказанное может только искусство.

– Время в искусстве отсутствует, и искусство же о сути времени нам рассказывает? Вы меня намеренно путаете?

– Ничуть! Время и свои представления о нём мы можем выразить лишь в пространственных образах. Именно искусство – как высокая иллюзия – способно внятно рассказывать об иллюзии-времени, но внятность эта, разумеется, будет не логическая, а образная.

– Внятно? Одну тайну попросту подменяя другой?

Словно зазвучало эхо долгих кухонных разговоров с Катей.

Усмехнулся:

– Это и есть познание.

– Но почему, почему?

– Потому что причинная логика худо-бедно управляется лишь с линейным временем, которым мы оперируем в быту, а вот Сложное время, Большое время, как и само искусство, алогично в принципе и представимо исключительно образно, то бишь, образы Сложного и Большого времени есть, а самого-то времени – нет. Да и не удивительно это – сама Вселенная наша возникла из тьмы безвременно и беспричинно.

– Почему же?

– Вероятнее всего, Вселенную создал не Бог, а Случай.

– Вот так номер!

– Так как до Большого взрыва, ставшего началом начал, не могло быть даже зачатков линейного времени, то и у Бога не было и доли секунды на то, чтобы порождающий взрыв придумать и подготовить.

– Вы шутите, ЮМ?

– Если кто и шутит, то – физики, точнее, астрофизики.

Слева за деревьями уже расстилалась бледная озёрная гладь, подмывающая округлую, как огромный валун, пятнисто зазеленевшую гору. Вера слегка повернула руль. «Сантромино, – объявила она, – последний привал». Вокруг респектабельные седовласые синьоры шуршали распахнутыми Stampa или Repubblica, а они у широкого окна кофейни попивали espresso, и рассеянно следили за стоянкой черных «Мерседесов» и «Ауди» – завтра, когда закончится уик-энд, миланская знать отправится по домам – и, выйдя из кофейни, осматривали обсаженную пальмами, спланированную выдумщиком Леонардо очаровательную маленькую треугольную площадь… И уже ехали они, ехали, то касаясь чего-то серьёзного, от чего у Веры делался твёрдым взгляд, то обмениваясь милыми колкостями, и бетонные заборы с цехами казались вновь безжизненными и бесконечными, но неожиданно у съезда к Вероне зацвёл миндаль.

И заборы вскоре исчезли, цеха и ангары, собранные из листов гофрированного металла, будто бы расступились, потом цеха и ангары исчезли тоже, и кучно забелели там и сям домишки с коричневыми ставнями, связанные белокаменными просёлками, появились лепившиеся по склонам террасы с масличными деревьями, фруктовыми садами, террасы поддерживались бурыми – ниже-выше – подпорными стенками. Вскоре, однако, ехали они уже по прямой скучной дамбе, по сторонам которой плескалось мелкое голубоватое море, и, свернув…

На заасфальтированную кое-как, с заплатами, площадь вслед за ними свернули тяжёлый исполин-автобус с туристами и синий внедорожник «Ниссан». Из «Ниссана» вышел полноватый и рыжеватый, с большими залысинами, мужчина средних лет в добротном, но из лёгкой ткани, вероятно, английского пошива, костюме…

Германтов открыл дверцу: жарко, очень жарко.

И смрадно – от выхлопных газов.

И – пыль, пыль.

Суета сует – хлопали дверцы машин, поднимались багажники взвихряя пыль, подкатывали автобусы, из них выскакивали гиды, бежали наперегонки к причалам, чтобы поскорее договориться с капитанами-владельцами плавсредств; скучиваясь и озираясь, ожидали команд от поводырей туристы.

Тут же – хаос реклам, биотуалеты, торговые автоматы, стекляшка-закусочная, лотки с зачерствевшей навсегда пиццей.

Внимание Германтова, однако, сосредоточилось на уродливой полосатой коробке пятиэтажного паркинга. Над плоской крышей коробки, по центру её, были укреплены гигантские буквы: VENEZIA.

– Вот ведь, – заворчал Германтов, – поэтические натуры подплывают к Венеции по морю, любуясь тем, как она, сказочно румяная царица, встаёт из вод, а я прибываю с чёрного хода и тому, что всё это, – осмотрелся, – действительно Венеция, должен поверить на слово.