Героинщики

– Попроси водителя довезти тебя до паба на Уоке в Лейте, называется «В Малого Томми ».

– Хорошо. Увидимся через десять минут.

В холле появляется моя мама, она останавливается на пороге и сразу становится в позу.

Ее худое тело дрожит, сигарета чуть не вываливается из руки.

– Ты не пойдешь в паб! Мы уже машину заказали! Едем из дома! Мы же – семья!

– Я только встречу свою э-э-э, девушку, с универа.

– Девушку?
– она делает большие глаза, за ее спиной появляется отец.

– Ты никогда не рассказывал нам о своей девушке, - начинает обвинять меня она, ее глаза опасно съежились.
– Да ты бы никогда и не рассказал, Марк, всегда у тебя какие-то проклятые тайны!

– Кэти ...
– пытается успокоить ее отец.

Ее глаза бешено вращающиеся она пожирает ими отца:

– Так и есть, Дэйви! Помнишь ту девчонку, которая поздоровалась с нами на лестнице? Он не собирался нас с ней знакомить.

Это был полный провал ... ебаная бродяжка потащилась за мной домой ... Я попросил ее войти, потом мы разговорились, немного повеселились с ней, потом она заканючила, чтобы я выпил с ней кофе на кухне, и я очень, очень захотел умереть, умереть, умереть ... а потом умирать снова, умирать, умирать ...

Я всегда краснею, когда вспоминаю эту историю, теперь к нашему маленькому родительскому собранию присоединяется Билли, который вдруг очень интересуется моей личной жизнью:

– И кто она такая?

– Не лезь, - говорит папа, а я молча смотрю на Билли, лицо которого расплывается в ехидной улыбке.

– Приведи ее к нам, - предлагает мама, стряхивая с рукава ярко-желтого кардигана пепел.
– У нас есть место в машине.

– Нет, увидимся уже там. Ей будет трудно прийти на поминки, где она никого не знает, типа того, - объясняю я, когда рядом с Билли появляется Шэрон, поднимая накрашенные брови.

– Да нет, это тебе будет трудно, - вдруг обвиняет меня мама.
– Он же стыдится нас, своей собственной семьи!

Она поворачивается к другим:

– Он умер, теперь тебе нечего стесняться! Наше маленькое чудо, которое никогда и мухи не обидело ... Наш малый ангел ...

Она снова начинает рыдать.

– Кэти ...
– говорит мой старик, пытаясь примирить нас в такой день.
– Пусть идет.

– Нет - возражает она, снова пялясь на нас.
– Как это? Не привести сюда свою девушку? Она никого здесь не знает! Он никогда даже не упоминал о ней! Как всегда, эти проклятые тайны! Он стесняется, - кричит она. – Стыдится семьи!

Билли, как дракон, выдыхает дым и сердито смотрит на нас:

– Знакомое ощущение, я бы тоже не стал вам рассказывать.

О, Табакко-бой, твоя дымовая власть впечатляет! Гораздо больше, чем твои непонятные комментарии.

Мама смотрит в потолок.

– Господи ... За что мне это? ..

– Не начинай, только не сегодня, - тон отца становится угрожающим.
– Давай это все остынет. Покажите свое уважение к нашему малого. Марк, иди и встреть свою подругу ...

Он на мгновение задумывается и осмеливается принять это новое в отношении меня слово, которое кажется ему экзотическим блюдом, по которой он совсем не уверен:

– Свою девушку. Но не опоздайте на кладбище! Станете рядом со мной, мамой, братом и Шэрон. Понятно?

Ох, эта ебаная суета, эта проклятая драма ...

Я едва заметно киваю, но тотчас понимаю, что этого скромного жеста ему не хватит.

– Спрашиваю, понятно?

В воздухе снова повисает напряжение.

– Да, не беспокойся, - отвечаю я, стремительно убегая из холла, из этой застаревшей вонючей духоты - навстречу улице.

Бегу на Джанкшн-стрит. Мимо проезжает всегда голодный на клиентов таксист, я машу ему, чтобы он остановился, и мы направляемся по Уок до нужного мне паба.

В темном зале паба мне кивают Вилли Фаррелл и Кенни Томпсон, ребята старше меня, которых я едва знаю. Даже страшно становится, когда понимаешь, что по ним можно составлять мнение обо всех ребятах Лейта. Они заходят сюда случайно, а потом остаются здесь навсегда. Их всегда сможешь легко найти их здесь спустя десять, двадцать лет. Слава Богу, Фиона заходит в бар через несколько минут после нас, ее появление возносит меня на небеса.

– Марк ... Как же я рада тебя видеть, дорогой, - говорит она и по своей милой привычкой облизывает свои верхние белые зубы.

Какая же она, на хуй, обольстительная!

Станция Ньюкасл ... Вейверли ... ой бля ...

Мы обнимаемся, несмотря на Вилли и Кенни, и благодаря Фионе во мне просыпается сожаление. Мы устраиваемся в тихом уголке и заказываем два пива. Я рассказываю, как трудно сейчас находиться в моем родном доме. Она успокаивает меня, говорит, что для любого это были бы тяжелые времена. Я согласен. Решаю для себя, что прекращу думать об этом тупом, слабом засранце. Сделаю вид, что ничего не случилось. Сейчас существуем только я и она, именно так и должно быть, все остальное - лишь куча лишних грёбанных нелепостей.

Мы допиваем пиво, я заказываю еще. Мои чувства с ней становятся настоящими; я касаюсь ее, целую, обнимаю, смотрю на нее, но когда открываю рот, чтобы сказать что-то, у меня будто язык отсыхает, меня хватает только на всякое повседневное, очередное дерьмо.

– Все в порядке, Марк, - говорит она и обнимает меня, когда мне к горлу подступает ком мерзкой кислоты, которую я заставляю вернуться назад. У меня вздрагивает кадык, когда я беру в свои холодные ладони ее лицо:

– Как же охуенно быть вместе с тобой.

– Ох, моя сладкая ванилька, - говорит она, и мы встаем, несколько быстренько, потому что эти мудаки в баре точно услышали прозвище, которое она мне дала (из-за того, что я напоминал ей ванильное мороженое с малиной на верхушке), затем выходим на Уок.

Я снова останавливаю такси, и мы едем в крематорий. Люди подавленно входят в часовню, но мы не опоздали, приехали сразу после катафалка с гробом, и нас пропускают вперед. Конечно, здесь есть несколько садистов, желающих чужого горя, которым нравится эта часть похорон, но большинство гостей чувствует себя неловко в своем черном траурном одежде, нервно наблюдая за тем, как мы присоединяемся к процессии. Мама с папой с искренним облегчением смотрят на нас, когда мы садимся на придержанные для нас места впереди глазговских и мидлотианских родственников и многочисленных друзей и соседей. Простофиля-водитель не хочет трогаться с места, потому что никак не может наполнить автобус, но никто не хочет ехать смотреть на молодого мертвеца, и это - здоровая реакция. И здесь я вижу своих друзей: Бэгби, Мэтти, Кочерыжки, Кайфолома, Томми, Кизбо, Второго Призера, Салли, Гева, Доуса, Стиви, Мони, Мовси, Сэмбо и Нелли. Среди них даже Дэйви Митчелл, малый Бобби и Лес из мастерской Гиллзланда. Нет только Лебедя. Я замечаю Хейзел, она пришла вместе с Элисон, Лесли, Ники Генлон и Джули Метюсон, нашей старой подружкой, которая когда-то торговала кассетами, а потом родила от кого-то ребенка, и сейчас похудела так сильно, что на ее костлявом лице заметны были только огромные глаза. Приехали всевозможные бабушки и дедушки, дяди, тети и какие-то другие старые родственники, которых я даже вспомнить не могу, я улыбаюсь им, как слабоумный.

Иногда просто видел горящие глаза или седую голову в толпе, обозначаю их для себя, как «реальных людей»; но Шопенгауэр был прав: жизнь - это череда потерь; она неизбежно выносит нам мозг.

Служба похожа на конвейер; какой религиозный фанатик говорит что-то о путях непостижимых, я замечаю, как он украдкой посмотрел пару раз на часы. Затем мой взгляд останавливается на закрытом гробу; несмотря на пристальный уход со стороны физиотерапевтов, мамы и папы, малый Дэйви так сильно закостенел, что пришлось ломать ему руки и позвоночник в нескольких местах, чтобы положить его в гроб.