Гитл и камень Андромеды

— Такой вот цирк с вами, с русскими. Про каких-то шаманов знаешь, а про главный двигатель мужского прогресса даже не слыхала! Тестостерон ударяет мужикам в голову, как только что-нибудь под них ложится, — портовая шлюха или шоссейная дорога.

Судя по всему, Мару разозлила не шоссейная дорога, а портовая шлюха. И где только Кароль ее подцепил? И для чего? Устал от превосходства своей женской половины?

Лавку Каца уже, по всей видимости, продали. В ней шел ремонт. Ленивый араб неспешно ковырялся в ящике с цементом. Не менее ленивый иудей курил, рассевшись на подоконнике.

— Пол вскрывать будете? — спросил Кароль.

— Будем, — обещал араб. — Плитка старая. Надо класть линолеум.

— А может, и не будем, — задумчиво возразил иудей. — За такие небольшие деньги можно приклеить линолеум и поверх старых плиток.

Араб хотел что-то возразить, но справедливо рассудил, что незачем бросать слова на ветер.

— Так-так, — Кароль постучал каблуком дорогого и начищенного до зеркального блеска ботинка по пыльному полу. — Ничего не поделаешь. Надо ехать к Виктору.

Виктор тут же объявил о своем желании стать компаньоном в автомобильном бизнесе. Каролю пришлось согласиться. Но он скрипнул зубами.

— А как ты избавишься от прежнего покупателя? — спросил Кароль.

— Скажу Пундику, чтобы убирался ко всем чертям! Лавки на станции не продаются, а сдаются. И сдает их мэрия. Какая проблема? У Пундика нет денег на залог. Вот он и послал рабочего ковыряться, пока деньги найдутся. А мэрия передумала. Нет денег, нет лавки. Все! Завтра посылай Мариного отца оформлять документы. А я посылаю работника закрыть лавку.

— Кароль, — сказала я уже за ужином, — допустим, что папка найдется под полом этой лавки. Мы же все равно не можем продать рисунки! Шагал — дело громкое. Продавать нужно на большом аукционе и лучше в Европе. А аукционщики потребуют документы, кому это принадлежало, у кого купили.

— Можно продать втемную, — буркнул Кароль. — Коллекционерам. Возьмем меньше, зато все наше!

— Появятся эксперты, начнут копать. Шагал вроде как забыл о своих рисунках. Настоящий хозяин папки, судя по письму Каца, умер. Так что Каца свободно посчитают хозяином папки, ему наследует мэрия, которой Кац задолжал. А у нас — никаких прав. Мы проиграем суд и потеряем много денег.

— Пошли все к черту! — вспыхнул Кароль. — Я нашел рисунки, я их продаю! Кому какое дело! И вообще — я купил папку у Йехезкеля Каца! Он сам мне ее принес, в мою галерею. Сейчас составлю расписку задним числом, и все!

— Ой, ой! — вздохнула Мара. — Абка видел, как мы забирали картины, видели это и соседи покойного Каца. Сегодня Кароля никто в Ришоне не знает, а когда его портреты появятся на улицах, соседи Каца тут же его вспомнят. И если появится какое-то недоразумение с рисунками Шагала, все начнут кричать, что мэр — вор, что он обобрал покойника. Пусть Ляля получит от своего деда письменное разрешение забрать его картины. Все картины. А что было в кладовке и что в папке — с этим ни один суд не сможет разобраться.

— С такой женой я могу баллотироваться даже в президенты, — ухмыльнулся Кароль и тут же повернулся ко мне. — Поезжай в Париж и привези от деда расписку.

8. Малах Шмерль и вождь индейцев

Под полом мастерской Йехезкеля Каца папка с рисунками Шагала не обнаружилась. Не нашлась она ни в каком другом месте. Мара рассудила, что, скорее всего, этой папки и не было. Весь Ришон был готов подтвердить, что покойный Хези Кац был вралем и швицером, то есть выпендрежником. На том и порешили. Жаль, конечно. Стать публикатором неизвестных работ Шагала — это не фунт изюма. Но дело получалось темное, продавать эти рисунки в открытую мы бы не решились, так что бог с ними.

Беспокоило другое — Шагал стал уже не просто современником и единомышленником Шмерля, он превратился в наличный фактор. Если Шагала знал Кац, знал его и Шмерль. Во всяком случае, видел рисунки из папки. Если, конечно, папка была…

Как бы то ни было, Кароль командировал меня за письмом деда, а Паньоль носился по свету, как сбрендивший шмель: то прогудит над Пальма-де-Мальоркой, то разбудит гудением Париж, то спрячется на Ньюфаундлендах. В Монреале я его почти поймала — постучала в дверь к Паньолевой любовнице буквально через час после того, как Паньоль этой дверью хлопнул.

Сравнительно молодая бабка с зареванными глазами разговаривать со мной отказалась. Сказала только, что Паньоль ушел навсегда и больше никогда… Тут она издала такое мычание-сморкание-форте на всю Канаду, что меня просто сдуло с ее крыльца. Пришлось возвращаться в гостиницу не солоно хлебавши.

Одно я вам скажу, господа: в Монреале подают плохой кофе. Тот, который мне полагался по купону «постель плюс завтрак», я, пригубив, оставила еще утром на столе, а время приближалось к полудню. И я отправилась в город в надежде раздобыть нечто более соответствующее своему названию и назначению. А каково назначение этой пахучей горечи? Проникнуть в кровь, взвихрить ее кофеином, вогнать шпоры в вялые бока притомившегося сердца, чтобы скакало арабским жеребцом, а не тащилось еле-еле, как кобыла старьевщика. Чтобы высветлило взор, напрягло слух, взбодрило нервные клетки. Короче, чтобы подействовало. А в забегаловках подавали тошнотворную бурду и, если была в этом городе настоящая кофейня, где знали толк в кофейных зернах, она была спрятана так хорошо, что о ее местонахождении ни один прохожий даже не догадывался.

Кофе? Так вот же автомат! Или там, в бутербродной. Или тут. Вот вывеска. Я послушно тыкалась в указанное место. Бурда, бурда и еще раз бурда! Такой кофе подают в абортариях и правильно делают. После того как все уже позади, кому оно нужно, чтобы сердце скакало, а голова была ясной? Не к добру, а к мигрени вспомнился мне ленинградский абортарий: сонная теплынь, невыносимый запах потревоженного женского тела, склизкие плитки пола, невнимательный, а то и презрительный взгляд персонала, мечтавшего делать добро, а оказавшегося на грани зла. И сколько абортов я сделала? Два. Нет, три. Два в Питере и один в Израиле. Мишка не хотел детей. Женька не хотел детей. А кто из современных мужиков их хочет?

Вот Кароль хочет. Мечтает просто. Чтобы за стол садилось не менее пяти человек. Но Мара еще не достигла состояния внутреннего равновесия. Когда Кароль станет мэром, тогда она и родит мэрского ребенка. Поздний ребенок будет, и может получиться урод.

Башка разболелась не на шутку. Тот, кто страдал или страдает мигренями, поймет, о чем я говорю. Осеннее монреальское солнце не грело. Дул ветер, и было даже зябко, но правая половина головы налилась таким внутренним жаром, что его хватало на обогрев всего организма. Мир померк, в ушах звенело, под ложечкой сосало, потом стали лупить в гонг. Бам-бам-бам! И кровавые лохмотья выплыли из-под висков и застили свет. Два дня постельного режима. И делать с этим нечего. Я вернулась в гостиницу и нырнула под одеяло.

Когда удавалось заснуть, спала. Когда меня выворачивало наизнанку, с трудом добиралась до унитаза. Когда сознание уплывало в полумрак, плыла за ним. А в перерывах думала о Малахе Шмерле, вернее, о деде и его творческих загадках, а также решала свою: ехать ли в Париж, потратив на это путешествие весь отложенный капитал, то есть семьсот долларов, на которые я собиралась завалить свой дворец рухлядью, купленной на рынке? Пока что удалось приобрести только кровать и обеденный стол. А шкаф? А диван в гостиную? Обязательно — зеркало. Даже два: в спальню и в гостиную. Вешалку. Кресла. Стулья. Журнальный столик. И большой письменный стол. Без всего этого мой дом все еще был не домом, а пристанищем. Нет, хватит гоняться за Паньолем. Напишу Соне письмо и буду дожидаться ответа.