Гитл и камень Андромеды

Дорога к Песе оказалась долгой. Из Тель-Авива я поехала в Нес-Циону и там выяснила, что в Яд-Манья, небольшой кибуц, расположенный между Нес-Ционой и Реховотом, нет прямого автобуса. Ехать туда нужно на попутках, но можно дождаться и кибуцного грузовичка, приезжающего в Нес-Циону несколько раз в день. Грузовичок пришел. Его прислала за мной Песя. Этот факт не избавил меня от расспросов: кем я ей прихожусь, зачем приехала, на сколько и когда точно уезжаю.

Песин домик утопал в зелени. Он был двухэтажный, две комнатушки внизу, одна — наверху, и веранда с кухонькой. Очень похож на дачу, которую мы снимали на Рижском взморье. Только заборов в кибуце не было, цветники возле домов были не индивидуальные, а общественные, и все, что из земли росло, даже деревья, требовало полива. Песин муж Гершон как раз пошел в ихний сельсовет, или как он там называется, обсуждать судьбу старой разлапистой смоковницы у него во дворе. Много воды пьет, гадина, а плодов уже второй год нет. Срубить или оставить?

На сей раз Песя не испускала дым и не изрыгала серу. Она сидела в стареньком кресле-качалке на сверкающей чистотой террасе и мелко трясла головой.

— Теперь они привязались к моей фиге, — бубнила Песя, едва ответив на мое приветствие. — Теперь им фига мешает. Она давала прекрасные плоды, эта фига, красные и сладкие. Весь кибуц ходил под это дерево собирать фиги. А теперь она состарилась. Так ее надо срубить, я тебя спрашиваю? Боже мой, Боже мой, чего они хотят от меня и моего единственного ребенка? С тех пор как этот Пазя ушел из кибуца в гараж к Абке… Боже мой, они решили нас извести! И опять Абка виноват, это он якобы подговорил Пазю уйти. А если эти их порядки встали детям поперек горла?! Я тебе скажу… — Песя снова оглянулась по сторонам и понизила голос до шепота, — вся эта выдумка с кибуцем… она для ненормальных. Человек должен иметь свой дом и сам решать свою судьбу. Это неправильно, чтобы все за тебя решали другие! Хочу поить бесплодную фигу — и пою! Не хочу — срубаю, и грех лежит на мне. Но что ты будешь делать, если Гершон хочет именно такой жизни? Что ты будешь делать, я тебя спрашиваю? — Тут она снова подняла голос и даже повысила его. — А я сказала Гершону вот сейчас, когда провожала его на это собрание… я ему сказала: если фигу срубят, я уйду к Абке. Мне надоело. Я хочу жить по-человечески. Пусть оставят в покое меня и мою фигу! Если ты этого не добьешься, можешь оставаться в своем кибуце, но без меня! Посмотрим, что они ответят на это! — добавила она опять шепотом.

— Песя, — спросила я осторожно. — Разве у тебя не было детей, кроме Абки?

— Были или не были, кого это касается и интересует? У меня есть один сын, и я, как всякая нормальная мать, хочу, чтобы он был счастлив. Разве я прошу так много?

Песя откинулась на спинку кресла и стала рассматривать меня в упор.

— Что случилось? — не выдержала я.

— Абка тобой интересуется. Хорошо, я не против. Ты очень худая, и я не знаю, что у тебя в голове, а главное — тут, — Песя положила руку на левую грудь, — но Абка сам знает, где его судьба.

Только этого мне не хватало! Впрочем, я имела дело с душевно ущербным человеком. Скорее всего, Песя все это выдумала. Решила найти Абке жену. Бог с ней, возражать не стоит. И я перешла к разговору о Паньоле. Вернее, о Пинхасе Брыле.

— Что ты хочешь о нем знать? Говоришь, он твой дед? — невнимательно спросила Песя, все еще витавшая в мыслях об угрозе, нависшей над ее смоковницей.

— Да. Абка сказал, что у тебя есть его картина. Я хочу ее купить.

— А кто тебе сказал, что она продается? Эта картинка стоила мне больших цорес. Весь кибуц считал, что на ней изображена я. Хорошо, что Гершон знает, как выглядит мой зад и как выглядит не мой зад. А я знаю, чья это задница висит над моим диваном, и мне не нравится то, что именно она над ним висит.

— Я привезла тебе несколько кукол в национальных платьях на случай, если ты захочешь обменять на них картину. Если не захочешь, пусть остаются у тебя. Я их купила на Блошином рынке.

— Покажи! — велела Песя.

Она внимательно разглядывала кукол, дула им под юбки, совсем как виленские еврейки дуют курам в зад, чтобы решить, несет ли эта кура добрые яйца.

— Это тиролка, а это — мексиканка, а это — сторож английской королевы, такой у меня есть. А кто это?

— Таиландка. Каро, то есть Кароль, привез ее оттуда.

— Таиландка… Ладно, бери эту краснозадую Тю-тю и будьте вместе счастливы.

— Кто такая Тю-тю?

— Та задница, о которой ты говоришь. Ее звали Тю-тю, потому что она и была тю-тю.

— Что такое «тю-тю»?

— А ты не знаешь? Курва. И не просто курва, а с придурью. Она не была кибуцницей. Тогда многие приходили из города. И эта пришла. Кушать-то в городе было нечего. Она быстро отъела у нас зад, а потом стала им вилять. Ой, что это была за курва! Никого не пропускала. Мой Гершон кипел, как кофе в финджане, когда ему рассказали, что Пиня нарисовал меня голой. И побежал в Пинин сарай, схватил эту картину и вынес на свет. Вгляделся и расхохотался. Расхохотался и закричал: «Так это же Тю-тю!» Ты понимаешь? Он узнал ее задницу! Значит, она и моего Гершона не обошла своим вниманием! А Гершон принес картинку домой и сказал: «Пусть висит на видном месте мне в назидание!» С тех пор она и висит.

— А что сталось с этой Тю-тю? И как ее звали на самом деле?

— Как звали — не помню. Спроси у Роз, та должна знать. Тю-тю сначала ей помогала шляпки делать. Потом Роз ее прогнала. Из-за чего, не помню. А что с ней сталось… Не знаю. Она пропала. Ушла вечером гулять за эвкалипты и не вернулась. Искали всю ночь, потом искали днем. Не нашли. Боялись, что обнаружим труп, тогда тут было не так спокойно, как сейчас. Ничего не нашли. Решили, что она просто ушла. Как пришла, так ушла.

— А что у нее было с моим дедом?

— Наверное, все. Но у нее со всеми было все и ничего. Твой дед путался с дурой Роз.

— А ты говорила, он любил только твой цимес!

— «Путался» не означает «любил». А он сначала выяснял, собираюсь ли я делать цимес, и только потом назначал Роз свидание.

— А с кем еще дружил мой дед и что он тут у вас делал?

— Что он делал? Ты думаешь, я знаю, что каждый из нас тут делал? Одни искали свое счастье, другие думали, что они его уже нашли, а третьи приезжали сюда потому, что их выгнали из другого места, и оставались потому, что больше их никто и нигде не принимал. А! Что тут было? Голод, жара, война. Но тогда голод и война были всюду. Так что… кто его знает? Он ходил с криком внутри, твой дед. Есть такие люди: торчит в глотке крик, и выкрикнуть его так, чтобы стало спокойно на душе, никак не удается. Он бегал тут, агитировал, кричал. Его так и прозвали — «Пиня-крикун». Но к нему липла молодежь. Ему уже тогда было под тридцать, не мальчик. Они собирались в сарае на окраине. Пили, пели, рисовали, читали стихи и тискали кибуцных дур. У меня на такие развлечения не было времени, у меня было двое маленьких на руках…

Тут Песя запнулась и замолкла.

— А кто с ним дружил? Ты их знаешь?

— Нет уже никого. Хези был последним. Мотке погиб в Шестидневную. Готлиб умер от удара. Лошадь его пришибла копытом. Потому что тот, кто не умеет подковывать лошадь, пусть лучше не пробует это сделать. Ну! Кто еще? Я же тебе говорю: тут много народа крутилось. Давали поесть, вот они и приходили из города. Потом уходили. Ладно, не дури мне больше голову. Пойдем, я накормлю тебя и езжай в город. Я бы пригласила тебя переночевать, но день сегодня плохой. Если они решили срубить мою фигу, я буду орать и злиться. И не забудь забрать эту задницу! Гершон уже согласился снять ее со стенки. Она стоит за кухонным шкафчиком.

Картину я рассмотрела дома. Вечером она показалась мне прелестной, а дневной свет эту прелесть убил. И не смотрелась она на фоне остальных картин. Рука — похожа, мазок — тоже, а глаз и человек, в котором этот глаз торчит, хоть убей, другой! Скептический глаз, оценивающий. Желчный, я бы сказала. С кислинкой. Правда, эта Тю-тю могла в тот момент Шмерлю насолить. Может, его воротило от нее в тот день, может, он ее с кем-нибудь поймал… Не знаю. И еще я заметила вот что. В нескольких местах картина словно оживала. Появлялся трепет, что ли… краски веселели, мазки ложились задорнее. Слой краски в этих местах был толще. Рука художника явно прошлась по ним лишний раз. Та же рука? А чья же еще? И чем так обидели или разозлили Паньоля сионисты, что с того самого тридцать пятого года он ни разу сюда не приезжал? Это предстоит выяснить. А пока необходимо встретиться со знатоком израильской живописи тридцатых годов и выяснить, что он знает о Паньоле и о Шмерле.

7. Найти и потерять

Поиск специалиста, способного произнести авторитетное суждение, — штука непростая. Не случайно отцы наши, а более того, деды и прадеды не упускали возможности выяснить: кто сказал то, что сказал; что это был за человек, у кого он учился и узнал то, что передал дальше, и кто был учителем того, кто наставлял этого мудреца о вещах, задуманных в начале всех начал.

В столь бережном и разборчивом отношении к источнику знания есть глубокий смысл. Мало ли кто может сказать нечто — а когда он это сказал, зачем и по какой причине? Ведь одно дело, если я спрошу совета по поводу нес-ционских художников тридцатых годов у старого Вайса, уже забывшего, с кем он воевал в этом самом тридцать пятом году, кого хотел возвысить, а кого втаптывал в грязь, — и совсем другое дело советоваться с Шевахом Моско, человеком сравнительно молодым и все еще делающим карьеру на возвышении и втаптывании.