Гитл и камень Андромеды

Увидев, где именно размещается Женькина боль, я решила ударить клином в клин. Только на той самой палубе и в той самой каюте я могла померяться силой с призраком, связать его и нежно пересадить на знаменитый камешек посреди морских волн. Пусть льет там невидимые слезы и приманивает печальных дураков вздохами в ночи. И уж будьте уверены, Женькин маршрут никогда больше не проляжет мимо Камня Андромеды. Об этом я позабочусь.

Выяснить, что произошло с «Андромедой», оказалось парой пустяков. Рынок об этом знал, и кофейни Яффы шептались о том без удержу. Итак, получив «Андромеду» в оплату за жалкую Женькину жизнь, братья Луиз попытались возить на нашей яхте праздный люд до Нетании и обратно, но желающих было мало. Тогда они превратили «Андромеду» в казино. Нелегальное, разумеется, других тогда не было. И попались. Теперь «Андромеда» стояла на причале, зловредные братцы сидели в кутузке, а их папаша искал деньги, чтобы заплатить наложенный на сыновей штраф. Он хотел продать три из шести принадлежащих ему таксомоторов, но цену предлагали смешную. И то правда, машины были старые, кому они такие нужны. Вывод напрашивался сам собой, и я снова пошла к Бенджи.

Идти к Каролю мне не хотелось. Во-первых, и идти-то было некуда: Кароль и Мара снова болтались за границей. Во-вторых, я не хотела, чтобы Кароль знал, что мы вернули себе «Андромеду». Не хотела даже, чтобы Кароль знал, что Женька и я — это теперь «мы».

«Андромеда» должна была выкупить себя сама, то есть вернуть Бенджи одолженные нам деньги. Значит… Значит, так: о том, что я одолжила деньги на выкуп «Андромеды», не должен знать даже Женька. Пусть она стоит себе, как приманка, в марине. А Женька пускай мотается по морским глубинам и вершит нечистые дела ради святой цели. Иначе мне не вернуть долг, а Женька никогда не получит в нераздельную собственность свою голубку, свою возлюбленную, свою ненаглядную яхту.

И Бенджи поначалу незачем знать, как и на что я собираюсь выкупить «Андромеду». Пусть сторгует ее у папаши Луиз за минимальную цену, потом уж поговорим о ссуде. На сей раз — под проценты и без одолжений. Бенджи — ростовщик, половина рынка и треть Яффы у него в долгу и в кулаке. В этом, а вовсе не в родовой славе, его сила, так что хватит рассказывать мне сказки.

Я стала мыслить предельно трезво. Случилось это неожиданно для меня самой. Можно подумать, что террорист Тони и впрямь треснул меня пистолетом по башке, в результате чего все там развернулось и встало на свое место. Вы скажете, женщина, спасающая свою любовь, ничем не отличается от той, что пытается спасти собственного младенца? Вполне возможно. А то, что я любили Женьку до… ну ладно, умопомрачение — дело непростое… любила, в том у меня сомнения не было. И сейчас нет.

Услыхав, что можно спасти «Андромеду», Женька впал в транс. На разговоры о mores у нас просто не осталось времени. На воспоминания о Луиз — тоже. И поверьте мне, мужчина прекрасен вовсе не тогда, когда он с утра до вечера размышляет и рассуждает о чистоте помыслов и принципах жизни набело. Он прекрасен, когда во имя своей мечты, вернее, ради исполнения насущного и труднодостижимого желания, корежится по-черному, извивается, как червь в пригрунтовой мути, чтобы достать амфорку или железку, готов любому горло перегрызть, но настоять на своем — короче, когда он хватает в воздухе канат, перекидывает его через плечо и волочит тяжеленную баржу, не обращая внимания на охи и вздохи высокоморальных сторонних наблюдателей.

Как мы любили друг друга в ту пору! Как сумасшедшие. И ведь оба без сил, носимся как угорелые, считаем копейки, отворачиваемся от любого удовольствия, которое может у нас часть этих копеек отнять, а сил только прибавляется! Женька мотался по прибрежным городкам, нанимал лодки, сбивал банды, нырял в одиночку, порой рисковал по-глупому. Но нужная сумма скапливалась медленно.

Бенджи не торопил с выплатами по долгу за «Андромеду», однако порой принимался рассказывать, от какой выгодной партии товара ему пришлось отказаться, потому что наличности не хватило. А я размышляла о процентах, которые росли. И тут меня осенило: нужно загонять выуженный Женькой из моря товар не здесь, где товара много и платят мало, а за границей, где такого товара как раз мало, а платят щедро. И для этого — подключить Чуму.

Между тем выяснилось, что в Париже состоится инициированная Чумой встреча ветеранов Сопротивления с бывшими советскими партизанами. И что Чума постаралась, чтобы Сима попала в эту делегацию. Короче, Чума велела мне немедленно вылететь в Париж. А у меня подписка о невыезде!

Я уже готова была снова идти на поклон к Каролю, но Женька меня остановил. За прошедшее время он так возненавидел нашего подполковника, что не мог даже спокойно находиться с ним рядом. Завидев Кароля еще издали, засовывал руки в карманы брюк, начинал свистеть и быстренько уходил куда-нибудь.

— Ты про Шуку слышала? — спросил меня Женька. — Это бывший командир нашего черного, тоже из этих, неуловимых, но человек нормальный. Мы с ним не раз ходили под воду. Хороший парень. Он все еще на службе. В той самой организации, которая тебя закрыла. Пойдем к нему.

Полковник Шука оказался крепким мужичком не очень высокого роста. Каролю — до мочки уха, Женьке тоже. Короче, чуть выше меня. Одет был в штатское и без фокусов — майка, джинсы, на голове кипа. Не то чтобы улыбчивый, но и не бука. Выслушав Женьку, он кивнул, расспросил меня о моем канадском приключении и таки да — улыбнулся. Светло и легко. Я поняла, что дело улажено. Оно и впрямь уладилось дня за два.

И вот — прилетаю я в Орли, а в аэропорту меня встречают Чума и Сима. Красиво? Красиво!

— Я остаюсь в Париже. У меня тут много родни, — выпалила Сима после первых пяти поцелуев. — Видела бы ты морду Афанасия Ивановича, когда ему сообщили, что я сбежала! — она залилась смехом и влепила мне еще пять мокрых поцелуев. — Он посинел и хрюкал!

— Кто этот Афанасий Иванович? Мой теперешний отчим?

— Да что ты! Муся уже третий год с Ефимом. Не могут надышаться друг другом. Они живут на Каляева. Ефим раньше в какой-то жуткой дыре кантовался, семей десять в одной квартире, а квартирка — меньше нашей. После моего демарша комнаты две у них, конечно, заберут, но им хватит и того, что останется. А Афанасий… ну как же ты не помнишь Афанасия! Гэбэшник, приставленный к нашему союзу бывших партизан, ну! Сколько мы о нем говорили!

Симины ветеранские дела обычно пролетали мимо моего уха. К тому же «говорили» — это сильно сказано. Когда Сима обсуждала дела своего союза, собеседники ей не требовались.

— А, Афанасий! Так бы сразу и сказала. Кто же может забыть Афанасия! И какая у него была морда?

— Да что с тобой?! Я же сказала: посинел и хрюкал!

Сима выглядела непривычно. Одетая по европейскому фасону и постриженная парижским парикмахером, она и впрямь стала похожа на дочь камергера, летучую мышь и черную моль. С осанкой и повадками воспитанницы Института благородных девиц и пороком на донышке глаз. Ай да Сима! Обалдеть! И где все это пряталось столько лет? А я собиралась сдать ее в Горний монастырь!

Тут я посчитала на пальцах и поняла, что наша Сима не так уж стара — всего пятьдесят с небольшим хвостиком. Молодица! Еще и замуж выйдет.

Меж тем на улице Сент-Оноре хозяйничал Паньоль: строгал морковь, шинковал капусту и крошил помидоры. Сразу видно — заскорузлый холостяк. И хоть бы сделал вид, что обрадовался внучке, которую никогда не видел. Так нет! Посмотрел внимательно, вздохнул и отвернулся. Я рассказала про Шмерля, про Каца, про картинки и про вывод, к которому пришла.

— Чего тебе от меня надо? — холодно спросил Паньоль. — Допустим, что Малах Шмерль жил, был и рисовал. Но он погиб в Испании. Все правильно. Делай с его картинками что хочешь. Не так уж хорошо я его и знал.

— Песя и Роза… — начала я.

Паньоль нахмурился. Так, нахохлившись, выслушал все, что я могла рассказать о его кибуцной и шляпной пассиях. Потом рассмеялся громко и, на мой взгляд, деланно.

— Этих баб я помню смутно. По-моему, они уже тогда были не в себе. А вот задницу Тю-тю я у тебя охотно перекуплю. Ее звали Эстерка. Она была очень хороша, — сказал Паньоль и заторопился уходить, хотя раньше собирался остаться на ужин.

Уходя, он протянул мне заверенную нотариусом дарственную на все картины Малаха Шмерля, хранившиеся у Йехезкеля Каца. Вот и все.