Гитл и камень Андромеды

Правда, я Женьку предала. Позволила загнать к Абке. Тоже своего рода резервация. Но и он поступил со мной плохо, мы, выходит, квиты.

И что он мне такого плохого сделал? Ну не стал он драться с Мишкой. А я бы хотела, чтобы они подрались? Мне оно надо?!

Когда Мишка потом приполз ко мне мириться и просить прощения, он же его получил! Главное — остаться друзьями. Мишка тоже парень нехлипкий. Если бы Женька полез защищать мое достоинство, а Мишка в пылу своей дури его бы покалечил, — что тогда? Разве я бы этому идиоту своему бывшему не носила в тюрьму передачи, не нанимала адвоката? И к Женьке в больницу тоже бы бегала. Так мы устроены — я, Женька, Мишка. А Кароль и Мара устроены иначе.

А теперь что? Женька копается в моторах, пьет, чего раньше не делал, и никак не может выйти из пике. Летит вниз и думает только о том, чтобы все скорее кончилось. Бам! И дым пошел.

Я и не заметила, как обгрызла себе пальцы до крови. Не обратила внимания и на время. И получилось так, что оказалась в четыре часа утра напротив ветхой избушки на окраине Нес-Ционы. Уселась на кривую скамейку под косым окошком. Что и говорить: руки у Абки золотые, но глазомер латунный, поддержанный кибуцной психологией: красота и пропорции значения не имеют, абы оно держалось и кое-как выполняло возложенную на него функцию. Окошко открывается и закрывается — уже хорошо. А что оно вставлено по диагонали — какая проблема? И на кособокой скамейке можно же сидеть, не сползая, если крепко упереться ногами в землю. Чего еще надо!

Нет, Нес-Циона, конечно, не пустынь, и местные муравьи, которых Песя называет муравчиками, они не акриды, кусавшие пустынников. Но я же и не приехала очищаться от грехов! И потом — не акриды питались пустынниками, а как раз наоборот. И мне тошно и зябко. Собаки не лают. Месяц не светит. Уличный фонарь, как всегда, не горит. Господи, какая тишина! И какой воздух! Густой, настоянный на испарениях близлежащих апельсиновых плантаций, с примесью кипарисного духа… Вот накатила волна цитрусовой сладости, а вот и запах выпечки. Значит, хозяин пекарни уже приступил к работе.

Внюхиваясь в запахи, я не заметила, как на крыльце появилась тень. Почувствовала запах табака. И поняла, что это Женька. Вообще-то он бережет свои легкие, без них о подводной охоте и думать нечего, но по ночам выходит покурить. Раньше устраивался на палубе «Андромеды». Теперь вот на кривом крылечке.

— Как съездила? — спросил Женька хриплым голосом.

— Плохо. И еще привезла с собой террориста.

— Под дулом? — в голосе Женьки послышалось неподдельное беспокойство.

— Нет. Увязался. Я думала: так, дурак, и делать нечего. Назвался вождем индейцев. Болтал всякую чушь. А у меня в этом Монреале ни одной знакомой души. Я думала, шутка. А он потащился за мной в Израиль да еще объявил себя моим женихом. Пришлось дать подписку о невыезде.

— Ерунда какая-то. А зачем его впустили, если знали, кто он? Ловили, что ли, на живца? Так тебе за это еще и премия положена. А сюда зачем?

— Решила, что ты мне нужен. Хочу забрать тебя в Яффу.

— Куда это? — ухмыльнулся Женька. — Или ты уже заработала на дом?

— Еще не заработала. Одолжила. А еще и отремонтировала в долг. Но ты не думай, я и без тебя его выплачу. Если, конечно, Кароль не выгонит меня ко всем чертям после этой истории. Он взял меня на поруки.

— Не выгонит, — сказал Женька твердо. — Ты несешь золотые яйца. Чего тебя выгонять? А в эту историю с террористом он не верит. Так, пугает, чтобы покорнее была. А насчет того, что ты сказала… Я и сам об этом думал. Глупо все получилось.

— И Луиз?

— И Луиз тоже, — вздохнул Женька. На этих словах он посадил голос и долго молчал. Я не перебивала. — Но знаешь, — начал он почти шепотом, постепенно взвинчивая голос, пока тот не окреп и не дошел почти до крика, — знаешь, я понял очень важную вещь: жить надо набело!

— Это как?

— Помнить, что то, что сделал сегодня, завтра ластиком не сотрешь.

— Глубокая мысль. А если послезавтра окажется, что и стирать не надо? Что тогда?

— Тогда лучше повеситься, потому что ни в чем не будет смысла.

— По мне, так оно и лучше.

— Ну что ж, — сказал Женька раздумчиво, — поживем, увидим. Сейчас ты меня не убедила, но спорить рано. Пойду приготовлю кофе. Пошли в дом.

— Абки нет?

— Они уехали джиповать пустыню. Собрали черт знает из чего джип и укатили. Счастливые, как дети.

— Тебя не взяли?

— Предлагали. Не захотел. Они хорошие ребята, но… Не знаю. Я вроде как знал, что ты приедешь. Мне этого очень хотелось. Мишка твой приезжал. Нашел себе кралю, интересуется, как решишь с квартирой. Тебя нет, Кароль его выставил, вот он и приехал ко мне.

— И что?

— Я ему сказал, чтобы убирался к чертовой матери вместе с этим подарком от Еврейского агентства.

— Смело.

— Ошибка?

— Нет, все нормально. У меня же есть дом. Кроме того, Мишка твоим согласием не удовлетворился, разыскал меня.

Мы пили кофе и молчали. Все произошло так просто, словно иначе и быть не могло. А может, действительно не могло. Бедную Луиз, конечно, жалко. И пока мы будем учиться жить набело, хорошо бы ее родичи поучились, как пользоваться ластиком. Очень уж она суровая, эта жизнь под копирку и без исправлений. Эх, Женька, Женька! Итака приветствует тебя. И все твои приключения — псу под хвост. Несчастной Луиз как не было. А что ты вынес из своей Одиссеи? Банальную задумку о жизни не по лжи? Выеденного яйца она не стоит, эта твоя благоприобретенная мудрость. Но положимся на время, оно от любой дури лечит.

Ох как я ошибалась!

Луиз торчала между нами, как незримая ухмылка Джоконды. Оказалось, арабка припекла Женьку к себе неземной чистотой. Все помыслы у нее были эдельвейсовой белизны, коварная мысль никогда не пересекала ее мозговых извилин, все в ней было устроено просто и правильно. И я оказалась вынуждена покойной великомученице соответствовать. А потому, живя не по лжи и поступая каждый раз набело, мы теперь не могли заниматься нашими темными делишками. Честному Бог подает, а у нечестного сатана все равно все отнимет.

У лицемерия тысяча лиц, но Женька, выдумавший небывшую Луиз, являл собой самое отвратительное из них, потому что верил в то, что придумал. Вывести на чистую воду лицемерную соперницу — дело чести, доблести и геройства для любой нормальной стервы. С этим я справилась бы без особого труда. Но со мной боролся призрак. И я растерялась. Рассказывать Женьке правду о Луиз, о том, как она врала и придумывала, списывала на экзаменах и предавала подруг, было глупо. Эта девочка, в отличие от меня, еще не жила настоящей жизнью. А встреть меня Женька, когда я была в Луизином возрасте, мы бы с ним не сошлись, настолько я была принципиально чистой дурой. Где там этой яффской барышне из миссионерской школы до выпускницы сурового Симиного пансиона!

А теперь… Ну какое, спрашивается, воровство в том, чтобы взять подороже за вещь, цена которой потерялась в веках? И почему труд по обнаружению ценного товара в корзине с мусором не считается за труд и не подлежит оплате? Да и обмануть Кароля не грех, он сам кого хочешь надует. Мы с Женькой крутились в системе координат, не признававшей и не требовавшей прямолинейной честности. И крутиться в этой системе по правилам монастырской школы нельзя, а другой системы для нас никто не припас.

Я пыталась объяснить все это Женьке, но тщетно. И тут решение пришло само. Случилось это вдруг. Мы гуляли вдоль тель-авивской марины, и Женьку неожиданно свело. Он схватился руками за живот, согнулся в две погибели и не мог оторвать глаз от чего-то в правом ряду яхт. Близорукая я подошла поближе. А там стояла «Андромеда». Уже не белоснежная горлица, а замызганная болотная утка. Но со следами былой красоты. Называлась она теперь «Шахав», что означает «Чайка», и, судя по всему, катала пассажиров.