Глубокое течение

Теперь, когда Лесницкий узнал о любви Татьяны и Лубяна, шутки Приборного его особенно сердили. Лесницкий искренне обрадовался, увидев, какое чудодейственное влияние оказала эта любовь на сурового от горя юношу, как она осветила его красивую и чистую, как кристалл, душу. Сердце его наполнилось отцовской нежностью к ним обоим, веселым, жизнерадостным, немного наивным в своей простой и чистой любви, и он восхищался ими не меньше, чем Приборный.

…В сумерки пошел дождь, мелкий, густой. И сразу наступила ночь, словно вместе с дождем на землю упала тьма. Идти стало еще труднее. Но лагерь был уже близко — и последний километр люди прошли почти бегом.

И все-таки они немного опоздали. Сталин уже говорил.

Высланные вперед радисты укрепили динамик на крыше командирской землянки, и слова вождя зазвучали среди старого соснового бора.

Лесницкий остановился перед входом в землянку, снял шапку, вытер вспотевший лоб. Рядом с ним стоял Николай Маевский, позади тяжело дышал Приборный.

Сначала, пока люди подбегали, размещались в темноте, проталкивались вперед, к динамику, было шумно и не все удавалось понять. Но через минуту все умолкли, затаили дыхание. Шумел только дождь, но слова вождя заглушали этот шум.

«… Красная Армия и ее боевые кадры выросли в серьезную силу, способную не только устоять против напора немецко-фашистских войск, но и разбить их в „открытом бою и погнать их назад».

Слыхали? — взволнованно проговорил Приборный.

— Тише, — зашептали со всех сторон.

У Лесницкого радостно забилось сердце. Он почувствовал, как легко вздохнули триста человек и подались вперед в едином порыве, прижав его к дверям землянки.

Каждое слово Сталина, как яркий луч, согревало сердце, наполняя его верой в победу. Лесницкий не чувствовал больше жгучей боли в ногах и плечах, холода и голода. Он закрыл глаза и увидел Сталина, но не в Колонном зале. Вождь в знакомой шинели и фуражке стоял на невидимой трибуне среди просторов огромной страны. Лесницкий видел города и деревни, заводы и обширные поля, огневую линию фронта, руины Сталинграда, пожары на захваченной врагом земле, родные леса; видел миллионы людей — солдат, партизан, рабочих, женщин, детей. Все они со всех сторон, затаив дыхание, смотрели на Сталина. И он видел всех и говорил им суровые, святые слова правды. Вот он повернулся и смотрит прямо в глаза ему, Павлу Лесницкому, комиссару партизанской бригады, и говорит спокойно, сосредоточенно, словно разговаривает с ним одним:

«… Теперь вы можете представить, насколько серьезны и необычайны те трудности, которые стоят перед Красной Армией, и до чего велик тот героизм, который проявляет Красная Армия в ее освободительной войне против немецко-фашистских захватчиков».

— Представляю, Иосиф Виссарионович, представляю, — прошептал Лесницкий и встрепенулся, услышав, что кто-то сбоку шепчет эти же слова.

То был Женька Лубян.

Комиссара поразила необычайная тишина. Он оглянулся, но в темноте ничего не увидел, только услышал сдерживаемое дыхание множества людей. А когда загремели аплодисменты, партизаны зашевелились, зашептались, но сразу умолкли, как только Сталин начал говорить снова.

Лесницкий почувствовал, что у него затекли ноги, а за воротник струями течет вода (он забыл, что снял шапку и держит ее в руке), но боялся пошевелиться, чтобы что-нибудь не пропустить и не помешать другим. Теперь он уже видел не всю страну, а людей отряда, которые стояли вокруг, представлял себе их лица и думал: «Вот она, наша сила, в чем: обо всем забыли, час под дождем стоят, чтобы только услышать мудрые слова того, кто ведет нас к победе».

«Нашим партизанам и партизанкам — слава!» — закончил Сталин.

Загремели аплодисменты. Зашумело в приемнике. Казалось, аплодировала сразу вся страна. На ухо Лесницкому кричал Женька Лубян:

— Павел Степанович, Павел Степанович! Здорово, а?

Кто-то закричал:

— Ура, товарищи!

И могучее «ура» прокатилось по бору.

— Слава великому Сталину! — крикнул Лесницкий.

И снова широкий, раскатистый, торжественный клич всколыхнул старые сосны.

Партизаны, взволнованные и счастливые, радостно зашумели и еще долго не расходились, несмотря на свою усталость и продолжающийся дождь.

* * *

Лесницкий, Приборный и Николай Маевский переоделись в сухое платье и стали горячо обсуждать доклад вождя.

— Какую чудесную силу имеют его слова! Просто наполняешься ею, просто… ну, как вам сказать, — Приборный обвел друзей сияющим взглядов, — сразу чувствуешь свое всестороннее превосходство над врагом…

— Да… И учти, что это начинает чувствовать каждый советский человек. И вместе с этим растет непоколебимая вера великого народа в свою великую победу. С каждым выступлением Сталина, с каждым его словом она растет, крепнет… Помнишь, Сергей, какое впечатление произвела на нас его речь третьего июля?.. Признаться, до нее некоторые плохо себя чувствовали, — Лесницкий повернулся к Николаю. — Отступление, беженцы, бомбежка мостов, парашютный десант. Кое-кто из районных работников пятки смазал. Голова кружилась. И вдруг его речь. Мы с тобой, Сергей, в кабинете сидели, помнишь? Сразу все стало ясным, понятным, что делать, чего ждать… И пошла у нас слаженная жизнь, как того и требовали суровые законы военного времени.

— А какой глубокий анализ событий, а! — сказал Николай. — Выходит, мы ошибались, когда думали, что главная цель врагов — захват нефтяных районов. Ан нет! Москва не дает им покоя. Москву хотят обойти с востока. Главные группировки под Сталинградом и Орлом держат… И знаете, что я понял, товарищи? Хороший «сюрприз» подготовлен немцам под Сталинградом. Сталинский. По всему видно, будет им, как под Москвой, а может, и хуже… И это уже близко…

— Безусловно, — согласился Приборный. — А насчет второго фронта что вы думаете, хлопцы? Рано или поздно, но будет? Та-ак… Сдается мне, — он понизил голос, — что не очень надеется на них Сталин. Черчилли эти, лихо на них, привыкли загребать жар чужими руками.

Лесницкий усмехнулся.

— Пока что, Сергей, второй фронт — это мы. И на нас товарищ Сталин, безусловно, надеется.

В землянку вошел радист.

— Поздравляют с праздником, — высказал догадку Приборный.

— Нет, кажется, что-то другое. Шифр «Б», — ответил Николай, принимаясь за расшифровку. Расшифровывал он минут пятнадцать, не меньше.

Приборный и Лесницкий молча стояли около печки, не сводя с него глаз, и нетерпеливо ждали. Наконец он поднялся.

— Слушайте. «Командиру и комиссару бригады «Днепр». Седьмого и восьмого в районе Лоева через Днепр будет переправляться партизанская рейдовая армия генерал-майора К. Приказываю вам силами всей бригады прикрыть переправу с севера. Парализуйте железную дорогу, оседлайте все дороги на правобережье, установите связь с К. Ружак».

Лесницкий быстро подошел к Николаю, взял радиограмму, прочитал ее сам и передал Приборному. Потом, встав рядом, они долго перечитывали ее вместе.

— Партизанская, товарищи! — взволнованно воскликнул комиссар, обводя друзей радостным взглядом.

— Рейдовая, Павел Степанович, рейдовая, — добавил начальник штаба.

— Армия! Армия! Хлопцы! С этого начинайте! — пробасил командир. — Эх, силища наша! Растет, растет и ширится. Пиши приказ, начальник штаба. Составляй диспозицию, — он открыл дверь и громко крикнул: — Дежурный! Павленко сюда! Пулей!

Его бурная радость передалась Лесницкому и Маевскому.

— Вот это праздничный подарок!

— Внимание, товарищи! Начинаем думать о размещении отрядов. Прошу к карте, — попросил Маевский.

Прибежал запыхавшийся Павленко. Приборный, веселый, взволнованный, поднялся навстречу ему.

— Накормил своих орлов? Дай — им три часа поспать. Да, да, только три. Не удивляйся. Через три часа выступаем. На вот, читай!

Павленко пробежал глазами радиограмму и, удивленно посмотрев на командира бригады, начал читать снова — медленно, внимательно.