Глубынь-городок. Заноза

Под взглядом всей автобусной очереди Павел наискось пересек площадь.

— А! Вы все-таки не уехали, — сказал он, уличая. — А ну, пошли завтракать.

И без разговоров взял ее за руку.

Утро было свежее, чистое. Ночная роса таяла на крышах.

Каждый город имеет свою мету, черточку, оставляющую какое-нибудь яркое, хотя и мимолетное

впечатление. Накануне, не зная куда себя девать, Тамара высидела два сеанса подряд. Когда она вышла из клуба

первый раз, то после сырости и тьмы неуютного полупустого зала ожидала и на улице встретить — по времени

— сумерки. Однако она забыла, что день все прибывал и прибывал. Ее ослепил, ударил, как золотая зарница,

совершенно особый, неожиданный предзакатный желто-палевый цвет всего воздуха. И она сразу подумала: это

бывает только в Сердоболе! Самое слово “Сердоболь” отныне окрасилось для нее именно таким цветом. Потом

она стояла у кассы за билетами па вечерний сеанс и думала: отчего это? Небо здесь не выше, чем в других

городах, и солнце не ближе. Возможно, как- то преломляется отражение в Гаребже? Разлив ее, вбирая

солнечные лучи, бросает отблеск вверх, как новое светило, и, не долетая до небес, этот отблеск рассеивается

над городом?

В общем-то в Сердоболе, конечно, не было ничего волшебного. Весной здесь, едва сойдет снег, начинали

носиться вдоль улиц пылевые вихри. К Первому мая ревностно красились заборы — по старинке, в две

малярные кисти, в цвета бледно-семужные и салатно-лазоревые. На этих, теперь облинявших заборах

вывешивались объявления и доски показателей колхозов, расположенные в номерном порядке. (Тамара

поискала тот колхоз, из которого она только что возвратилась, сначала сверху, потом, вздохнув, снизу — и не

угадала: он был посередке, поближе к передовым. В общем у него неплохое место.) Сейчас утренний Сердоболь

показался ей совсем другим, идти по нему было удивительно легко, как по лунной поверхности, где почва сама

отталкивает ноги. Споро, весело шагали они с Павлом посередине мостовой.

Им снова улыбалась девушка в “Сквознячке”. Они пили, обжигаясь, поданный ею чай. Пирожки лежали

на промасленных бумажных салфетках, дежурный винегрет украшал тарелки, а Павел все высматривал, что бы

еще заказать, чем бы побольше напитать беспризорную Тамару.

Она сидела совершенно оттаявшая: кто и когда еще так заботился о ней с тех пор, как она вышла из

детского дома?

— Возьмите меня на работу, — балуясь, сказала она. — Или нет. Мне надо куда-нибудь далеко. Я хочу

уехать и похитить одного неприступного товарища. А вы бы небось меня с такой биографией и не приняли?

— Нет, почему же?

Павел улыбнулся, раздумывая, правду или нет она говорит насчет похищения “одного товарища”. И кто

это такой?

— У нас в газете на любовь смотрят терпимо.

— Да, на законную, с благословения загса.

— А вы против загса?

— Он противоречит моим убеждениям, — важно сказала Тамара.

— Вы пижонка, — вздохнул Павел. — Какое это все имеет значение? Мещане считают, что любить

можно только с загсом, а пижоны — только без загса.

— Вот я и не хочу быть мещанкой! — перебила его Тамара.

— Ну, между пижонами и мещанами расстояние невелико.

Потом он ее спросил, какой трофей на этот раз она везет в своем говорящем чемодане.

— О, трофей замечательный! Двух стариков, колхозных патриархов. Они первые в деревне на свой страх

и риск решили испробовать кукурузу: один на гектаре, другой на полутора.

“Ты помоложе, — сказал один из них, семидесятипятилетний, — бери побольше”.

Результаты оказались лучше у младшего, которому шестьдесят девять лет. Первого заело; он потребовал

еще земли. А ведь давно уже не работал вовсе.

— Стойте, — воскликнул Павел, — а не был ли один из них с подстриженными усами и в сатиновой

рубашке с белыми пуговицами?

— Был. Значит, кое-что вы все-таки знаете о районе?

— Кое-что знаю, — ответил Павел, не очень обидевшись. — Ну, а теперь пойдем ко мне в редакцию?

— Нет, на поезд.

— Это уже по правде?

— Уже по правде.

Она записала его телефон и обещала без обмана позвонить в следующий раз. На улице он посмотрел ей

вслед. Она обернулась и помахала. Тогда он вспомнил, что не спросил, откуда она знает Барабанова.

10

Тамара помахала ему рукой в последний раз и пошла вдоль улицы. Лицо ее вдруг изменилось и стало

замкнутым. В общем она не была такой, какой за минуту перед этим показалась Павлу и какой он унес ее в

своей памяти.

Она не была такой — и была! Она переживала странные припадки роста; словно бамбук, она выкидывала

за одну ночь двадцать сантиметров тонкого блестящего стебля. И междоузлиями — границей относительной

устойчивости — у нее бывали очень небольшие расстояния. Она росла и росла, как и большинство людей,

которые продолжают расти изо дня в день до самой своей смерти.

Тамара росла, только рост первоначальной молодости — рост мышц и костей — заменился возмужанием

ума, способностью, наконец, выбраться из плена голых эмоций, когда мир внезапно то заливался солнечным

светом — и она протягивала к нему дрожащие руки, — то сосредоточивался на ней самой, становясь замкнутым

и угрюмым, как красный глазок уходящей машины. У Тамары все больше и больше вызывали интерес разные

люди; нет, то не было личное, люди интересовали сами по себе, в общем потоке жизни, который двигался

независимо от нее. Это было еще одно междоузлие. Следующим станет то, когда эгоцентризм юности пройдет

окончательно, как корь, и себя самое она тоже увидит в ряду. Она переживет и смирение от своей

незначительности и могучее чувство единения. А когда вырастет еще на несколько узлов, к ней придет, как и к